Анна Караваева - Родина
— Не только это, а еще и удовлетворение оттого, что в схватке со страшной стихией побеждает не стихия, а человек.
Когда высокая ель с шумом упала наземь, Николай Петрович вытер лоб и выпрямился.
— В самом деле схватка! И смотрите, сколько стало просветов в лесу! Уже довольно далеко видно вокруг: вон я вижу Ивана Степаныча Лосева и Яна Невидлу.
Яна к Лосеву направила тетя Настя:
— Будет-ка тебе, красавец, все около девчат вертеться, иди помоги старику Лосеву, а то у него напарник еще старше.
…Иван Степанович и Ян Невидла, свалив пятое по счету дерево, закурили для передышки.
— Богатый лес! — похвалил Иван Степанович. — У нас на Урале без малого сплошь такие могучие леса. А уж дичи там, братец ты мой! До войны-то бывало под выходной выйдешь на охоту, а в воскресенье к полдню домой, — целый груз тащишь: тетерку, рябцов парочку-другую, куропаток… Моя Наталья Андреевна бывало даже поворчит: вот-де опять возиться ей с перьями да пухом, — а сама, глядишь, такой обед сделает, что будь ты трижды святой, а уж обязательно баночку пропустишь… Да-а, тоскливо без семьи…
— Так домой надо ехать, — посочувствовал Невидла.
— Дела пока не пускают. Оба мы с Артемом Сбоевым уже не однажды восвояси собирались, — а тут опять новая забота подступит, выходит, что не обойдется дело без нас…
— Да, вы, русские, уж такие люди. Теперь я это понимаю, — заговорил Невидла, принимаясь опять за работу. — Вся страна — твое дело..
— Вот сам видишь, как, например, обернулось дело с решетками для городских садов, оград и прочее… Литейный цех здесь еще только-только на ноги встает, — значит, мы, кузнецы, должны эту заботу вызволить. А я, особенно в молодые годы, отковал этих решеточек… хо-хо… И скажу тебе — кованое-то бывает прочнее литья. Узор за узор гибче заходит. И разве плохую мы с тобой решетку отковали, товарищ Невидла?
После того как повалили новое дерево, разговор возобновился во время перекурки.
— Красная Армия скоро дойдет до наших границ… — начал Невидла и с силой затянулся. — Каждый боец увидит мою родную землю Ческо-Словенско, а я, чех, далеко от нее!
— Не горюй, брат, обожди годик: уж к тому времени, верь, освободим твою Чехословакию!
— Верю! — сказал взволнованно Ян Невидла и топнул ногой в валенке. — Русским, советским верю! Так будет… Буду ждать, буду ра́ботать для русского на́роду! Эх, давай, давай!
Ян азартно хлопнул рукавицами и опять нагнулся к корявому стволу вековой сосны.
…Ольга Петровна, Ксения Саввишна и Евдокия Ивановна работали втроем. Подавляющее большинство лесорубов на воскреснике были женщины, и приходилось пилить «с резервом»: две женщины пилили, а третья сменяла одну из уставших. Так, будто даже и не очень спеша, женщины свалили к полудню несколько старых елей и пихт.
— Мы не хуже людей, товарищи, работаем! — весело сказала Ольга Петровна. Она только что вышла в «резерв» и удобно расположилась на широком свежем пне. — А какая прелесть здесь в лесу, какой воздух! — вздыхала она, блаженно жмурясь.
— Не худо бы только к этой прелести еще народу крепкого прибавить, — покряхтывая, произнесла Ксения Саввишна. — Как ни тянись, а мужской силой здесь куда больше одолеешь.
— Что ж, твое желание сбудется! — и Ольга Петровна рассказала, что еще вчера Соколов обещал во второй половине дня приехать в лес «на подмогу» с большой группой бойцов из городского гарнизона.
Вчера же Соколов предложил ей окончательно перейти на работу в Кленовскстрой: она с полным правом может считать, что строительное дело стало ее второй профессией. Ольга Петровна радостно поблагодарила Соколова, но окончательного ответа не дала. Ей не хотелось быть неблагодарной по отношению к Соне Челищевой, которая обучила ее заводской профессии и так душевно приютила в своем доме. Про себя Ольга Петровна решила уйти с завода, когда переедет «в свой уголок» — в двухкомнатную квартиру с балкончиком, которую она уже почти достроила собственными руками.
Сменив быстро устающую Евдокию Денисову, Ольга Петровна бойко врезала пилу в розовеющую древесину.
— Во-от… опять р-роскошный стояк срежем для наших домов! Замечательный жилой дом мы построим на Некрасовской улице! Была стандартная трехэтажная коробка, а возродится, уверяю вас, просто дом-красавец: навесим балконы с красивыми решетками, — обязательно в каждой квартире балкон!… Затем сделаем большие, итальянские окна, стены украсим лепными медальонами в нашем советском стиле: серп, молот и звезда среди фруктов и цветов…
— Как рассказывать научилась, словно по книжке читает! — наивно удивлялась Евдокия Денисова.
— Так рассказывает, что и усталость ее не берет, — отдуваясь, промолвила Ксения Саввишна.
Ольге Петровне хотелось, чтобы Ксения Саввишна хотя бы о чем-нибудь догадалась; например, отчего Ольга Петровна за последнее время явно посвежела, отчего так хорошо у нее на сердце. Но Ксения Саввишна решительно ничего не замечала и ни о чем не догадывалась и принялась бранить в глаза своих сыновей подростков. На их обязанности было таскать сучья на поляну, где горел костер. Ребята вначале повздорили, а потом раздурились, начали валяться в снегу и хохотали, не в силах остановиться. Властной материнской рукой встряхнув их за шиворот, Ксения Саввишна поставила их перед собой.
— Вы что делаете? Кабы я знала, что вы дураками да лентяями будете, лучше бы мне вас не поить, не кормить, а сразу же в чистом поле бросить: подыхайте там, засыхайте, как паршивый репей!
Все эти страшные слова Ксения Саввишна произносила ровным голосом, который тем не менее действовал на парнишек настолько сильно, что скоро оба они с умоляющим видом стали просить прощения.
Работа продолжалась в молчании, чем Ксения Саввишна, казалось, была даже довольна.
В час дня сделали обеденный перерыв. Разожгли огромный костер, и около двухсот лесорубов широким, шумным кругом расположились на поляне. Костер горел странным дневным пламенем, рассеиваемым яркостью солнца и голубизной неба. Запорошенные снегом, почти потерявшие очертания великаны-деревья сверкали на солнце, как зернистые стесы розового драгоценного мрамора.
— Ой, Манечко, Маженка! — зашептал Ян Невидла над розовым ушком своей волшебницы. — Как здесь красиво! Совсем как у нас в Высоких Татрах!
Ян осторожно прижал к себе ее локоть, но заглянув в лицо, отпустил и спросил испуганно:
— Что-то есть плохое? Что случилось?
Зелено-голубые глаза Мани сейчас были полны слез. Ян был поражен: никогда не подумал бы он, что эта миловидная, энергичная девушка может так горько плакать…
— Не надо… ну, не надо, — растерянно повторял Невидла, отводя подальше Маню от костра. — Что случилось?
— Я с утра крепилась и вот… больше не могу… — прерывающимся голосом ответила Маня, а слезы хрустальными горошинами стыли у нее на щеках.
— Но я хочу помочь вам, Манечко! Скажите, как можно помочь, скажите! — умолял Невидла.
— Ничем вы не можете мне помочь… — печально вздохнула Маня. — Как вспомню этот ужасный сон про Володю…
— Про Володю? Какой Володя?
— Володя Челищев… Будто лежит он где-то в чистом поле… Ночь наступает, темно. Я знаю, что он где-то тут, близко, а почему-то не вижу… Вы же знаете, как нелепо подчас бывает во сне… Но дальше все как наяву. Я слышу, что битва отходит все дальше… А на поле никого, и только Володя стонет где-то близко, близко. У меня сердце разрывается, а я все не вижу его… И вдруг как будто из-под земли он встал передо мной, высокий, тонкий, сам качается, вот так (с ужасом в глазах Маня показала, как это было)… качается и смотрит на меня такими глазами, так жалостно, будто я его обидела… А у самого вся грудь в крови… Я перевязываю его, в руках у меня широкий бинт, белый-белый, он тянется без конца… Я перевязываю Володю, а кровь все льется и льется из его груди… Ой, я не могу!.. Он часто писал мне, но вот две недели я от него не получаю ни строчки. Что с ним? Вот так и стоит передо мной этот сон… Где мой Володя? Что с ним?
— Ничего, будет жив Володя, все в порядке… — утешал девушку Ян, повесив нос. — Погрейтесь у огня, дорогая Манечко, еще долго будем ра́ботать в лесу…
У костра было шумно: где затягивали песню, где просто болтали о том, о сем уже порядком утомившиеся люди постарше, где шла шуточная потасовка.
— Картошку потопчете, сумасшедшие! — сердито кричала тетя Настя.
Она держала в руках две длинные суковатые палки, которыми, не переставая, ворошила на углях кучки картофеля.
Пластунов слышал, как среди шуток, которыми перебрасывалась между собой молодежь, звучал голос Сони, ее детски-беззаботный смех. Не отрываясь, он смотрел на ее розовое от тепла лицо, на веселую игру ее темных, ровных, как травинки, бровей, стараясь поймать хоть однажды взгляд ее расширившихся серых глаз, которые жадно и очарованно любовались высоким пламенем костра. Она не замечала Пластунова, отдаваясь радостям близкого и милого ей мира молодости.
