Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

— О чем он с тобой?

Ему было невероятно трудно изображать себя равнодушным.

— А-а, пустяки! — отмахнулась Геля.

— Все же?

— Поздравлял…

Геля всегда была необычайно откровенной, искренней, чистосердечной — и вдруг затаилась, что-то недосказала. Это не предвещало ничего хорошего.

Вечером Борис Белявский пригласил Гелю и двух ее подружек покататься на глиссере по Ангаре. Потом все вместе сходили в кино. Когда же пришло время расстаться среди улицы, Белявский, как бы не только от своего имени, но и от имени Гели, предложил ее подружкам:

— А сейчас — к нам.

— Борис! — воскликнула Геля с укором.

Но расчет Белявского на любопытство девушек оказался верным: тем захотелось непременно сейчас же побывать в комнате, где будет жить Геля, и они, озоруя, побранили ее за невежливость.

— Да что там смотреть? — уперлась Геля. — Стены?

— Там есть все, что требуется для жизни, — с усмешкой ответил Белявский. — Даже радиола.

— Но откуда все взялось?

— По щучьему велению.

— И ты молчал?

— Решил удивить.

Девушкам, конечно же, захотелось танцевать, и Геле волей-неволей пришлось сдаться, хотя ей и сделалось отчего-то досадно и тревожно. Беря Гелю под локоть, Белявский призадержал ее и, когда девушки ушли вперед, спросил:

— Что за настроение?

— Да ведь не время, — с досадой ответила Геля.

— Но я завтра ухожу на Енисей.

— И надолго?

— До субботы.

— И все-то у тебя неожиданности, — сказала Геля. — Тебе, кажется, нравится удивлять людей?

— А что, разве плохо? Каждый должен жить, чем-нибудь удивляя людей, — ответил Белявский. — Тогда всем будет интересно жить.

Комната в самом деле была обставлена кое-какой сборной мебелью, а в углу, на табурете, поблескивала новенькая радиола. Бесцеремонно осматривая комнату, мебель, склад консервов и бутылок, заготовленных к свадьбе, девушки от зависти всплескивали руками, а Геле сделалось еще более тревожно и тоскливо.

— Да что с тобой? — заволновался Белявский, не видя у Гели того оживления, на какое мог рассчитывать. — Что-нибудь не нравится? Скажи.

— Да так я! — отмахнулась Геля. — Не приставай!

— Сердишься, что уезжаю? — ласково спросил Белявский, хотя и отлично понимал, что совсем не близкая разлука тревожит Гелю. — Но как быть? — воскликнул он с грустью. — Работа!

Очевидно, в настроении Гели все более угрожающе происходили какие-то перемены, и это подстегнуло Белявского будто плетью. Он решил, что настал решающий час. «Уйдешь, а ее тут и приласкают», — подумал он, вспомнив о сегодняшней встрече Гели с одним из поселковых парней.

Обняв подружек за плечи, Белявский предложил:

— А теперь, если угодно, поздравьте нас…

Геля запротестовала, но ее подружки, настроенные весьма игриво, зашумели, требуя вина. И Геле опять пришлось уступить…

Покружившись несколько минут под радиолу, девушки с хохотом исчезли за дверью. Удерживая Гелю, продолжая водить ее по комнате, Белявский прошептал:

— Умницы.

— И я хочу быть умницей, — сказала Геля.

— Давно всем известно, что ты умница, — сказал Белявский. — Зачем лишние доказательства?

— Но уже поздно.

— Ты забыла, что я завтра уезжаю?

Он налил Геле золотистой настойки, а себе — во второй раз — полстакана лишь слегка разведенного спирта. Геля категорически отказалась даже пригубить свою рюмку и просто, совершенно как ребенок, спросила, всматриваясь в лицо жениха:

— Борис, а ты не алкоголик?

— Бесподобно! — наигранно восхитился Белявский.

— Гляди, а то я не люблю…

И здесь Гелю будто кто толкнул в спину. Она засобиралась домой, но Белявский, едва успев опорожнить стакан, перехватил ее у дверей и стал целовать…

— И вообще, зачем тебе уходить? — заговорил он затем, вроде бы совершенно случайно усаживая Гелю на кровать. — Ты моя жена.

— Невеста, — поправила Геля, пытаясь вывернуться из сильных рук. — И мне хотелось бы всю жизнь вспоминать, как я была невестой.

— Но ведь все уже решено! Разве не так? — продолжал Белявский. — Или ты не веришь мне?

— Верю, — ответила Геля.

— Так зачем же тянуть?

— Борис, но ты пьян…

— А ты упряма и жестока!

— Борис, милый, ты же умный парень! Остынь! Уймись! — заговорила Геля торопливо, испуганно, сама целуя Белявского. — Ведь ты пьян, да я еще и не привыкла к тебе. Я знаю, ты хороший, ты все поймешь.

— И ты пойми!

— Борис!

Вначале, всячески сопротивляясь, Геля стыдилась не то что кричать, а и говорить-то громко: за стеной, она знала, уже поселились люди. Горячим, прерывистым шепотком, захлебываясь, она все умоляла и умоляла Белявского одуматься и взять себя в руки. Но тот уже ничего не слышал. Вскоре к ужасу Гели прибавилось чувство мучительного, впервые испытываемого стыда, а затем и отвращение не только к мучителю, но и к себе самой…

…Ей было невыносимо стыдно и гадко до тошноты. Схватив подушку, она прижала ее, словно для защиты, к груди и спрятала в ней свое лицо. Только теперь она со всей отчетливостью поняла, как ошиблась, считая, что лучше всех видит и понимает Белявского. Несчастная, слепая, она всерьез считала его незаурядной, сильной личностью с чистой и ясной душой.

Гелю бил сильнейший озноб ненависти, когда Белявский вернулся к ней. Встретясь со взглядом Гели, он на минуту замер в растерянности, потом, стараясь поправить дело, поспешно опустился перед нею на колени. Геля едва разжала губы:

— И ты смотришь мне в глаза?

— Геля, но какая разница? — заговорил Белявский. — Сегодня, завтра или послезавтра? Ведь между нами все решено. Зачем же устраивать трагедию? Ведь я тебя люблю!

— Ты лжешь!

— Геля, да что с тобой?

Белявский вновь потянулся к Геле, и тогда она внезапно ударила его наотмашь. Отойдя к столу, он долго утирался платком, а потом дрожащей рукой опять налил в стакан спирта.

— Дура!

— Да еще какая! — подхватила Геля. — А ты взбесившийся эгоист. Одного себя любишь…

— Я не Христос! — не оборачиваясь, ответил Белявский. — За что я должен любить всех? Только за то, что живут со мной под одним солнцем и коптят одно небо?

— Вот ты какой! — шепотком, с горестным удивлением заключила Геля. — Открылся…

Она догадалась, что Борис перестал ее стесняться не спьяна, а лишь потому, что теперь уверен в полной своей власти над нею. «Негодяй, ты думаешь, связал меня по рукам и ногам? — с негодованием подумала Геля. — Врешь, меня не связать!» С этой мыслью она спрыгнула с кровати и заговорила, уже не боясь разбудить соседей:

— Ну, вот что, теперь меня слушай. Я тебя не знала, но и ты меня не знаешь. И ты ошибся. Ты надеялся, что я весь век буду раскрывать перед тобой рот, как скворчонок в скворешне? Нет, я всегда жила своим умом — своим и буду жить! Обойдусь без твоего! Далеко заведет!

Увидев, что она собирается уходить, Белявский встал перед дверью, загораживая ей путь.

— Одумайся…

— Я уже одумалась, хотя и поздно.

— А поздно — не горячись.

— Пусти! — потребовала Геля, отбрасывая его руки.

— Ладно, иди, — согласился Белявский. — Но помни: ты моя жена, и я никому тебя не отдам! Как хочешь осуждай — не отдам! И не думай, что это пустые слова…

Рано утром, перед тем как уйти на Енисей, Белявский побывал у Гели. Эта встреча и убедила Гелю, что Белявский в самом деле не собирается оставлять ее в покое. Но оскорбленной Геле хотелось порвать с ним решительно и навсегда. Хотелось избежать и грязных сплетен. И тогда само собой возникло решение немедленно скрыться из поселка.

В то же утро, появившись в радиорубке, она попросила своего начальника освободить ее от работы. Пожилой, добрый человек долго горестно вздыхал, но решил избавить девушку от преследований. К вечеру он вручил Геле в своем кабинете документы, деньги и рекомендательное письмо в стройуправление в Железнове. А потом устроил ее на теплоход, отходивший на рассвете вверх по Ангаре.