Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
Смущенная, испуганная и счастливая, пряча покрасневшие глаза, Алена прошла на свое место.
Уже в перерыве она поняла, что показала этюд хорошо. К ней подходили старшекурсники, главным образом режиссеры — ученики заслуженного деятеля искусств профессора Линдена.
— Откуда ты взялась такая? Ермолова! — с интересом разглядывая ее, сказал один из будущих режиссеров — Гриша Бакунин.
— Курс вообще сильный, — заметил другой, тоже одобрительно посматривая на Алену, — и девки и парни хороши. А та, — он указал на Лилю Нагорную, — прямо-таки трепетная лань, вроде Комиссаржевской.
Алена боялась еще поверить своему успеху, но все же после перерыва почувствовала себя спокойнее, к тому же коллективные этюды всегда давались ей легче. Разбитную, нерадивую доярку, по невниманию налившую коровам вместо пойла раствор для уничтожения капустных гусениц, она сыграла, по выражению Глаши, «с блеском».
Когда кончился экзамен, все представители кафедры актерского мастерства удалились на обсуждение. Сбившихся в кучку взволнованных первокурсников, ожидавших решения комиссии, обступили старшие студенты. Они восхищались работой Соколовой, а про Алену говорили такое, о чем она и не смела мечтать даже в минуты отчаянно дерзких желаний: «обаяние, темперамент, артистизм, свобода». Она еще сдерживала радость — вдруг педагоги оценят иначе. Нет, ей поставили пятерку. Ей, Лиле, Саше, Валерию и Жене. Петю Алеева «отсеяли», Коля Якушев и Зина получили по тройке (это Зина-то, хорошенькая, изящная, в красивых платьях, Зина, изучившая Станиславского, получила тройку!). У остальных восьмерых были четверки.
После объявления оценок Рышков беседовал с курсом.
— Почти все будущие актеры в начале своего сценического пути, — сказал он, — недоумевают, огорчаются тем, что мы запрещаем прямые поиски чувства, попытки сразу схватить его. Многие не верят, что подлинное чувство капризно, и чем более мы тужимся, желая вытащить его, тем упорнее и злее оно смеется над нами, — его глаза иронически прищурились, улыбка чуть тронула губы. — А некоторые даже возмущаются и начинают повторять вслед за невеждами, что-де, мол, «система Станиславского сушит актера, убивает чувство, нивелирует таланты».
«Да-да, именно это и не дает покоя, — мелькнуло у Алены, но волнение, ошеломивший ее успех мешали сосредоточиться. Разве не главное в театре — чувство? Говорят: «оно придет», — да как же, когда и откуда?»
— Хочу указать на близкий вам и очень ясный пример того, как верное действие рождает верное, подлинное чувство. — Рышков посмотрел на нее и вдруг сказал: — Имею в виду этюд Строгановой.
У Алены словно подпрыгнуло сердце, кровь прихлынула к лицу, шее, рукам, она крепко прикусила губу, чтоб удержать дурацкую улыбку.
— Скажите, — спросил ее Рышков. — Вы думали о том, чтоб заплакать?
— Нет, — хрипло ответила Алена, испугалась, что ее не поняли, замотала головой, повторила неожиданно громко, будто вокруг собрались глухие: — Нет!
И, уже обращаясь ко всем, Рышков продолжал:
— Если вы, допустим, вошли в темный подъезд и кто-то сильный схватил вас за горло, придется вам в таком случае думать: «Как бы мне взволноваться?» Конечно, нет! Чувство возникает без всякого усердия. А вот спастись в данной ситуации вы непременно постараетесь. И чувства, и разум, воля, силы — все будет направлено на действие. — Алексей Николаевич вздохнул, помолчал. — Несравненно легче управлять своим поведением — телом, лицом и даже мыслями, чем чувствами. Но если есть в вас актер, чувство придет, когда вы проложите ему дорогу непрерывной линией верного поведения и верных мыслей. Оно может быть выражено сильнее или слабее, глубже или поверхностнее — в зависимости от дарования человека и многих причин, вплоть до того, как проведен вами нынешний день, но оно все-таки придет, если, повторяю, есть в вас актер. Из человека бесталанного «система» не может сделать актера — об этом часто забывают. Она может помочь только тому, кто рожден актером.
Рышков задохнулся и замолчал. Таранов, выказывая озабоченность, громко зашептал:
— Алексей Николаевич, вам нельзя волноваться!
Рышков не ответил ему:
— Техникой Строганова пока не богата. — Он улыбнулся, и все посмотрели на нее, засмеялись. — Ее слезы — настоящие, искренние слезы — результат подлинного действия. Только через действие мы приходим к самому дорогому — истине страстей.
Рышков обвел взглядом студентов.
— Ведь цель нашей с вами работы — истина страстей и правдоподобие чувств. Помните, что писал Белинский о различии в средствах воздействия науки и искусства? Не помните? — Он усмехнулся. — Придется прочесть. Я скажу только, что театр, бедный чувством, лишенный страсти, театр, с каким, к сожалению, нередко приходится встречаться, холодный театр — это нечто вроде сухой воды — абсурд. Ничем не привлечет он зрителя и не утолит его жажды прекрасного. Театр должен потрясать!
Рышков опять шумно вздохнул, и Анна Григорьевна с беспокойством взглянула на него.
— Вы избрали едва ли не самую тяжелую из существующих профессий. Мои слова не относятся к пустым, случайным в искусстве людям. Я говорю о строителях, деятелях советского театра, какими обязаны стать и вы. Идя в театр, актер должен быть безжалостным к себе. Если сегодня ваш рабочий день — ни усталость, ни горе, никакие другие обстоятельства не дают вам права работать хуже. Каждое публичное выступление — прикосновение к самому прекрасному и драгоценному — к человеческим душам, — разве можно их касаться холодной, невнимательной рукой?
Может быть, только сейчас Алена доросла до понимания того, что слышала уже не раз; может быть, неожиданное счастье этого дня что-то открыло в ней; может быть (она решила именно так), Рышков обладал совершенно особенной силой убеждения, каждое его слово она принимала с жадностью и восторгом, понимала, как ей казалось, всем телом.
— «Лев, родившийся львом, львом и становится, — писал Добролюбов, — человек, родившийся человеком, может человеком и не стать». — Рышков помолчал, слышалось его трудное дыхание. — Актер, пришедший в театр, может актером и не стать, если не станет человеком. Мы сами — мастера и сами же — материал для воплощения замысла. А что можно сделать из негодного материала?
Он опять задохнулся, и опять Алена заметила тень страха в его взгляде, а тишина и общее внимание опять что-то напомнили ей. Таранов умоляюще воскликнул:
— Алексей Николаевич, поберегите себя!
— Благодарю, не беспокойтесь, — рассеянно ответил Рышков и снова обратился к студентам:
— Многие почему-то думают, что молодых, но вполне взрослых людей кто-то обязан нянчить, кормить с ложечки моралью, и защищать от злых ветров порока, и вдалбливать в головы знания. Нет! Воспитывать себя должны вы сами — коллектив. Сумеете связаться крепко, как альпинисты, штурмующие неприступные вершины, ни один поскользнувшийся товарищ не сорвется с крутизны. Будьте дружны, неутомимы в труде, развивайте в себе восприимчивость ко всему прекрасному, учитесь, учитесь, учитесь! Воспитывайте в себе большие, добрые чувства, приобретайте великое искусство владеть ими.
Уже поднявшись, чтобы уходить, он сказал:
— Я не имею возможности часто навещать вас. Вы в великолепных руках, — Рышков с ласковой иронией чуть наклонился к Анне Григорьевне, — эти женские ручки стоят самых крепких мужских.
Алене показалось, что присутствие Рышкова на экзамене принесло ей удачу. Даже когда работа не ладилась, Алена перестала поддаваться отчаянию, одергивала себя и еще яростнее набрасывалась на работу.
С самого начала года, как бывает почти на каждом первом курсе, возникли, по выражению Миши Березова, «колхозы», то есть ячейки, объединявшие наиболее сблизившихся между собой студентов.
Самым тесным и крепким было объединение «Три грации», или «колхоз» имени Петровой. Основное его ядро составили Алена, Агния и Глаша, в честь которой было дано второе название «колхозу», но числились в нем еще Женя и Олег.
Благодаря необыкновенной энергии Глаши ее, Алену, и Агнию не «растыкали» по разным комнатам, а, к великой их радости, оставили вместе. Но комната была на четверых, и им пришлось согласиться на «принудительный ассортимент» в виде Клары — ни одна из девчачьих комнат общежития не принимала ее. Клара слыла старожилом общежития, хотя училась на втором курсе режиссерского факультета, но до этого два года пробыла на актерском, затем на театроведческом, в общем «трубила» в институте пятый год.
Имя Любавиной стало нарицательным в институте. Тем не менее Любавина продолжала существовать и в общежитии твердо держалась своих «принципов». Она утверждала, что ежедневная уборка комнаты — «пережиток проклятого прошлого», вполне достаточно того, что по субботам уборщица моет полы.
