Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю
Когда почти все разошлись, Лютров подошел к Чернораю.
— Голова кругом, а?
— Не говори, Леша. Уж скорей бы вылет! Чувствуешь себя как в лифте, который никак не остановится…
Лютров направился в комнату отдыха летчиков, чувствуя, что соскучился по лицам ребят за время командировки и работы в КБ, по стуку бильярдных шаров, по вечным перепалкам круглолицего Козлевича с Костей Караушем, по мальчишескому смеху Витюльки Извольского. И даже хмурый Борис Долотов являл собою какую-то часть привычной картины жизни летной службы базы, без него тоже чего-то не хватало.
Комната отдыха — залитое светом помещение с огромными, во всю стену, окнами, формой напоминало половину шестиугольника, средняя грань которого выходила на летное поле. В центре стоял бильярд, слева от входа два шахматных столика, затем круглый, прочно сработанный стол для домино. Стулья, диваны, столики с отечественными и зарубежными журналами на них стояли у боковых стен. На низких подоконниках пестрели выпуски экспресс-информации, справочники, каждый вечер убираемые Глафирой Пантелеевной в стеклянный шкаф. Иногда в компанию деловых изданий попадал завезенный из заграничной поездки рекламный журнал с не очень одетыми красотками, восседающими за рулем спортивных автомобилей, катеров, яхт; рекламные проспекты авиационных выставок, все с теми же стереотипными улыбками безымянных девиц, как если бы присутствие их загорелых телес превратилось в некую форму благословения прогрессу.
Единственный портрет, висевший рядом с большой, в половину задней стены картой страны, изображал Николая Сергеевича Соколова.
Портрет был скверным. В генеральской форме с регалиями Старик выглядел нарочито благолепно, каким он никогда не бывал в жизни, как никогда в жизни не был военным, в чем нетрудно было удостовериться по старомодным овальным очкам, они-то были всегдашними, сросшимися с гражданским обликом Главного.
Как правило, в комнате было тихо, как в холле санатория, но при нелетной погоде, в дни собраний, иногда по утрам, когда в пей оказывалось много народу, становилось шумно, стучали костяшки домино, травил «правдивые истории» Костя Карауш, обменивались новостями вернувшиеся из командировки, обсуждались летные происшествия. Но прояснялось небо, в диспетчерской трезвонили телефонами ведущие инженеры, и комната отдыха с разбросанными на подоконниках брошюрами пустела.
И на этот раз в кресле у залитого солнцем окна сидел, откинув голову на спинку, Гай-Самари. Он, видимо, только что вылез из своего «малыша», у висков еще не рассосались красные пятна от зажимов защитного шлема.
— Привет, боярин! Один?
— А-а, Лешенька! Дорогой мой!
Придержав в своей руке руку Лютрова, он качнул головой в сторону самолетной стоянки, где черно-оранжевый тягач подталкивал к отбойному щиту истребитель-бесхвостку.
— Я с утра на «малыше». Никак не мог быть на совещании.
— Видел.
— Ну и как глядится?
Зная пристрастие Гая к истребителям, Лютров пошутил:
— Разве это ероплан? Крыла чуть-чуть, горючего два ведра, а хвоста и совсем нет.
— Так зато научная вещь, начисто лишена чувства юмора.
— Пробовал шутить?
— Искушался.
— Извольского выпустил на нем?
— Давно. Уже готовится к полетам на штопор? Ты знаешь, у него идет на «малыше»: каждый полет, как наглядное пособие, — чисто, грамотно.
— К осени освободится?
— Витюлька?
— Да.
— Непременно. Программа на двенадцать полетов.
Разговору мешал нарастающий, секущий звук турбовинтовых двигателей «С-440».
— «Корифей» намыливается? — спросил Лютров.
— Он.
— Надолго?
— Нет, здесь в зоне.
— Тебе твой ведущий ничего не говорил о приезде Старика?
— Нет. По какому случаю?
— Я потому и спросил, надолго ли полет у Боровского. Помнишь, на совещании у Данилова «корифей» разыграл негодование, раздухарился из-за чепуховой неточности в составлении программы испытаний этого своего корабля, связал ошибку с катастрофой «семерки» и выдал все вместе за принципы постановки испытательной работы на базе?
— Ну! Я еще подумал, что примерно так фабрикуются теоретические предпосылки для правительственных переворотов в банановых республиках… И кажется, Данилов пожаловался Старику?
— После истории с Чернораем Данилов не посчитался со скверным настроением Боровского…
— И поехал к Старику?
— И поехал к Старику.
— Допек «корифей» Данилова, да и свидетелей много было. Так что Старик?
— Его ждут сегодня на базе. Решил поговорить разом со всеми.
— Читай: с Боровским, — Гай жестом отстранил всякие предположения о каких-то иных целях Главного. — Главный отвинтит ему уши.
— Ну, если уж Володя Руканов озабочен, суди сам. С него-то какой спрос?..
— Никакого. Но милый Володя себе на уме. Уж он-то настроится на нужную волну. В его тактических методах продвижения по службе должное место занимает умение блюсти реноме вышестоящих товарищей. Усек?.. Не собственный престиж, а «ихний», и он делает это с рвением и тактом хорошего дворецкого. Это не дешевый подхалимаж, а стратегия. Володя никогда не скажет болвану, что он болван, не встанет и не уйдет из зала, когда на трибуне битый час «докладает» тот же Юзефович, как это третьеводни проделал Долотов, а вслед за ним начальник бригады прочности Буним Лейбович. Руканов не прост, Лешенька! Он врос в дело, как хорошо подогнанная пружина.
Если ты услышишь от него нечто определенное, можешь быть спокоен, тебе выдали результаты трижды проверенного… Он пришел в авиацию не ваньку валять, он знает дело, он понял, что Старик любит работников. Кто из ведущих может похвастаться тремя вызовами в КБ для сугубо конфиденциальных бесед? Кстати, Володя ни словом не обмолвился не только о вызовах к Главному, но и о предмете разговора. Казалось бы, слухи о внимании Старика ему же на пользу? Ан нет, он тоньше, ему не нужно дешевой популярности. Достаточно того, что о нем прослышал Главный со товарищи. К тому же он знает, как трудно обрести безусловное доверие Деда и как легко его потерять. Но что ни говори, для руководителя базы, для первого зама Старика и даже для министра Володя — наиболее предпочтительный вариант. Я не из тех, кто с чистой совестью бросит в человека камень только за то, что он хочет сделать карьеру…
Слушая Гая, Лютров мысленно сравнивал его наблюдения со своими.
Уравновешенная порядочность Володи Руканова, тихая склонность оставаться в стороне от всего, что не безусловно или может дурно повлиять на его репутацию толкового инженера, настораживали. Что похвального в том, что Володя никогда не воевал с начальством, да и вообще никак не высказывал своего отношения к драке, предпочитая в лучшем случае «при том присутствовать»? Настоящее дело не оставляет времени для «делания карьеры».
— Боровский тоже на свой манер фрукт, но — работник! — продолжил Гай-Самари. И с отличным послужным списком, за что ему да простится грех гордыни. Ведь куражится-то из опасения остаться в стороне от больших дел, от настоящей работы. Ну, есть у человека эдакое… Но брось на одну чашу весов эти качества, а на другую положи летный талант «корифея»? Слон и моська.
— Стремление «делового человека» заполучить право руководить, наставлять, командовать из убежденности в своем призвании к этому и добиваться пусть громкой, но трудной работы — не одно и то же.
— Володя очень способный инженер.
— Донат Кузьмич! — прервал Гая диспетчер. — Вас к телефону. Секретарь Добротворского.
— Понял. Иду. Уже беспокоятся, чтобы я вас, позвонков, не растерял до приезда Деда.
Гай вышел.
«Нельзя бросать камни в человека только за то, что он хочет сделать карьеру». А ты либерал, Гай!..
«Сколько их, которые хотят? Когда он ее сделает, будет поздно, — подумал Лютров, — а ты сейчас даешь его сомнительным поползновениям эдакое оправдание…»
Вернулся Гай.
— Все правильно, — сказал он Лютрову, — сейчас говорил с Даниловым. Просит сажать всех, кто в зоне, вызывать, кто отдыхает, и никого не отпускать с работы.
— Слухи подтвердились?
— Если Володя сказал, это уже не слухи. Едет. Знаешь, я боюсь Старика. А, что там я: когда он разговаривает с инженерами в КБ, у тех дрожат руки и мозги перестают работать. Почему? Никто не знает. Ведь он ни разу не злоупотребил властью. В чем дело, Леша?
— Не его боишься, а самого себя рядом с ним. Так и кажется, что ему видна твоя глупость. Это и есть самое страшное. Для меня, во всяком случае.
— Ты, пожалуй, прав. Когда Долотов выскочил за звук на «С-14», помнишь?.. Он вызвал его к себе, а заодно и меня. «Ну, говорю, Боря, сейчас из тебя вытряхнут твои партизанские способы доводить машины». — «Бить будет?» — спрашивает и криво улыбается. Да ведь вижу: улыбается-то звуку своего вопроса, а не сути. Идет как на растерзание. И я, глядя на него, начинаю верить: вот войдем сейчас к Старику и получим полновесные затрещины. Зашли. Сели. У него генерал, Данилов, какие-то ученые мужи из летного института. «Извините, говорит, мне надо вот с этими разгильдяями словом перекинуться». Те вышли. Сидим. У меня левая нога трясется, так я ее рукой прижимаю. Гляжу, Долотов поднимается. Голова опущена, лицо белое. «Я больше не буду…» — «Господи, думаю, что он говорит!» Старик встал, подошел к нему и то с одной стороны в лицо заглянет, то с другой. И молчит. Наконец положил руку на загривок, тряхнул, похлопал, прическу ему пригладил. «Иди», — говорит. И все. Боря — пулей в дверь. А Старик глядит ему вслед. «Хорошие люди у нас, Донат, а? Не бывает лучше. Но выговор ты ему, подлецу, напиши. За моей подписью. Он на меня не обидится, а другим наука. Другие-то могут оказаться невезучими».
