Фзнуш Нягу - Властелин дождя
— Тьфу на тебя! 4- сказала в сердцах Бурка. — Развалина негодная! Черт тебя унеси!
— Ты с чертями полегче, — предупредил старик. — А то не ровен час тебя и того… С чертями шутки плохи… Вот привалит зятю счастье… без тещи останется… А ты чего скалишься? — накинулся он на Кавалеру.
— Помстилось тебе, дядюшка Флоря.
— Помстилось — дело другое. Помнишь отца твоего любимую песню?
— Как не помнить.
— Вот и запевай! — скомандовал старик. — Направление на бочку — и шагом арш! Мы с тобой одного поля ягоды — что по честности, что по глупости!..
Жан Кавалеру поднес руку к козырьку кепки и, чеканя шаг, запел:
Эй, вали на Пьятра-Край, Я отправил немца в рай! Но домой я в свой черед Прибыл ножками вперед…
Солнце поднималось, близился полдень. 1960
Крик
Шел девятый час вечера, близилась новогодняя ночь. Ене Леля, гибкий и стройный парень, весело расхаживал вокруг своей хаты и втыкал в распахнутые ставни мохнатые еловые ветки. Из окон сквозь неплотно задернутые занавески пробивался свет, ложась яркими оранжевыми пятнами на разбегающуюся поземку. Потихоньку задувал кривец. Вдруг откуда ни возьмись вынырнула вьюга и с разбойничьим посвистом разбила вдребезги до звона выстуженную недельным морозом тишину. Ветер набрался силы — загудел на разные голоса, завыл. Вздрогнула, застонала в саду старая липа, громыхнула железом кровля, затопотали в хлеву перепуганные овцы. Ветер подхватил снежный сугроб и поволок его вдоль улицы. Но вся эта нежданная снежная кутерьма ничуть не помешала предпраздничной кутерьме в домах, что выстроились рядком вдоль берега, в них по-прежнему горел яркий свет и хлопотали хозяйки, готовясь как можно лучше и торжественней встретить Новый год.
Год кончается, красота! — с радостным возбуждением думал Ене Леля. Гульнем на славу! На саночках прокатимся!
Последнюю еловую лапу он прицепил к козырьку крыльца и спрыгнул прямо в пухлый сугроб у стены. Напротив, через дорогу, возле памятника героям молоденькая девчонка набирала в кувшины воду из колодца, сверкая туго перетянутыми толстыми ляжками.
— Ну и бабенка! Здорова! — восхищенно протянул Ене Леля и пошел к калитке.
Ветер взметнул концы его шарфа и швырнул парню в затылок пригоршню сухого колючего снега, а заодно выхватил рукавицу у появившегося на углу улицы папы Леона.
— Ах ты, сукин кот! — выругался старик, едва устояв на ногах.
Он был уже сильно навеселе и, пыхтя и покряхтывая, беседовал сам с собой, размахивая руками, как ветряная мельница.
— Дуешь, чтоб тебе пусто было! — проворчал он и презрительно плюнул. — Ничтожество ты этакое! А ты чего? — вскинулся он, шагая по мосткам к своей калитке и обращаясь к Ене Леле: — В начальство вышел, так и над собой держи власть! — Тут старик поднял руку и обозвал всепрощающего Христа отсталым реакционером. — Не желаешь?! А я вот перед лицом своего собственного дома возьму да и скажу напрямик: пиковой даме — смерть! Знай, не баба она вовсе! Каша у ней в подоле, младенец на столе. А ты поберегись, сейчас всякая нечисть бродит, я и сам могу вурдалаком стать, перегрызу поросеночку горло и всю кровь выпью…
— Совсем рехнулся, черт чудной! — в сердцах проговорил Ене Леля и, громыхая по деревянному настилу сапогами, пошел к себе в дом.
На улице он сильно озяб и теперь, осушив кружечку вина, завалился, не раздеваясь, на кровать и стал музыку по радио слушать. В тепле отошел, разомлел. В воздухе тонкой паутинкой плавал тревожный запах елки, будоражил и бередил душу, словно опутывал ее потихоньку, сливался с ней, смешивался…
Тишина. Только вьюга скребла когтями по деревянным ставням. Петли поскрипывали. Приемник уставился на стенку зеленым глазом, и под его пристальным колдовским взором ожила на коврике хризантема. Она клонила тяжелую растрепанную головку — вот-вот угодит прямо в раскрытую пасть мешка с орехами, что привалился плечом к стенке и замер. Плавно текла, разливалась песня, а Ене Леля пересчитывал в саду упавшие наземь переспелые абрикосы. Раз, два, три! — считал он. Три абрикоса, капля цуйки. Музыка ему помогает: раз, два, три — ягодки на шиповнике, сыта ласточка. Раз, два, три — отхлестал по щекам папа Леон Иона Лалаю Гогодитэ…
Пронзительный, душераздирающий, словно бы нечеловеческий вопль ужаса заполонил комнату. Рот у Ене Лели приоткрылся, брови поползли вверх. Он хотел вскочить с кровати, но размаривающее тепло, выпитая кружка вина, пригревшийся у плеча котенок не отпустили его, и он остался лежать как лежал. Ну и вьюга! Ну и воет! — утешал он себя. Взбил подушку повыше и закурил, огненная точка впотьмах росла, дрожала, ширилась, становясь похожей на желтую дыню, нет-нет, на луну, пожалуй… Ишь, хмыкнул Ене Леля, луна-то у меня в хате схоронилась, кого ж нынче ночью девки будут в зеркало ловить? Он взял луну, повесил на гвоздик. Нет, не пристало ей на гвоздике висеть. Положил на стол, хотел заманить в стакан, да передумал. Поместил на вешалке, пусть посеребрит ее, показал петуху, вышитому на полотенце, покачал на сабле, что висела на ковре, и наконец оставил меж двух мохнатых еловых лап — тут тебе и место, сияй на здоровье!..
— Луна, а луна, ну хоть ты согласись, не за что мне Джию ненавидеть. Бросила она меня, ушла — и что? Нет у меня к ней ненависти. Ты пойди, луна, загляни к ней в зеркальце, меня покажи. Попроси, чтобы не серчала. Папа Леон — он чудной какой-то, он сегодня ветер бранил, и никого больше. Может, надумала, так я снова его сватом зашлю, с подарками. Только не стоит такого свата привечать и цуйкой поить, захмелеет, язык без костей — понесет всякую околесицу. На рождество, когда ты в небесах дремала, он все пил да пил с Ионом Лалаей Гагодитэ, потом в драку полез, оплеух надавал. Не сладить бы ему с Гогодитэ. Гогодитэ с ружьем ходит, да выпили они крепко, Леон и уговори Гогодитэ ружье за стреху засунуть, а как слез Гогодитэ со стула, папа Леон его тут же и треснул. Коротышка Гогодитэ хочет обратно ружье заполучить, подпрыгнет, а Леон по макушке его хлоп! Пойди сходи к Джии, луна зеленая, поколдуй, поворожи под елочкой!..
Луна ушла, Ене Леля остался один. Поднялся с кровати, зуб на зуб у него не попадает — вопль давешний кровь отравил, раскаленной иглой в сердце впился. Губы запеклись, во рту горечь, будто рыбья желчь на языке растеклась. Что за черт? — думает. Удушьем горло сдавило — дыханье перехватывает, сердце жаром обдает, в крови словно лихорадка. Не дотронется Джия до еловой ветки. Так и засохнет она, не дождавшись Джии.
Ене Леля толкнул дверь и шагнул в темноту за порог, не накинув и кожуха, как был, в одной рубахе. Вьюга залепила глаза. Колким, словно сухой песок, снегом исколола лицо, иссекла шею. Кинула под ноги снежных шуршащих змей. Светя перед собой фонарем, шагал Ене Леля им наперерез. Торчащие из-под соломы стропила старого, ветхого дома глухо постукивали о вилы, подпиравшие стены.
Где-то вдали звонил колокол. И от этого размеренного медного звона на душе становилось одиноко и бесприютно. Звон, казалось, зацепил и ветер, раскрутил его, раскачал и заставил вторить себе плачем, стонами акаций и всхлипами разноцветных бумажных гирлянд, что развешаны на каждой елке. Загребая сапогами снег, Ене Леля прошелся вдоль канавы, обошел пустырь, заглянул во дворы по соседству — нигде ни души. Крик, застрявший в нем, будто ведро в колодце, колотился в груди, причиняя боль. Ене Леля спустился к реке, минуя бурые заплаты чертополоха на снежном склоне. Там меж обледенелых берегов мчался со свистом ветер и яростно трепал сухой камыш, торопясь вырваться на простор широкого поля. Вмиг исхлестал ветер Ене Лелю, и он поспешил подняться обратно на улицу. На улице ни души. А в душе нет и тени былой радости.
Мертвым сном спали каменные кубики домов. Как земля, спят, подумал Ене Леля. Кружила, ворожила метель. Невнятный шепот, всхлипы, рыданья поднимались к слепым окнам.
Ловили их еловые ветки на ставнях и не отпускали, передавали потихоньку Джии, что стояла, прижавшись горячим лбом к холодному стеклу, и смотрела на мутную белую замять. С колядками идут! — вздрогнула она.
Со всех концов деревни зазвенели детские голоса:
Над холмом и над долиной Солнце поднимается, Вместе с Новым годом Елка в путь пускается…
Ене Леля шел, грохоча сапогами, задевая плечом изгороди. Глянув ему в лицо — потемневшее, заострившееся, с глубоко запавшими горящими желтыми глазами, — Джия чуть было не закричала, да только крепко-накрепко зажала обеими руками рот.
Ене Леля не услышал.
Отчаянно, не умолкая, звенел в нем душераздирающий крик, сжигая, словно ядом, и плоть, и кровь, старя не на годы, на тысячелетия…
И назавтра не настало покоя, и никогда…
1962
Кукла
Ене Леля возвращался в село с трехдневного совещания по агротехнике. Втянув голову в мягкий воротник шубы, он подгонял лошадей, и сани ныряли в ухабы дороги, бегущей берегом озера. До темноты оставалось еще около часа, но погода после полудня озлилась, словно сука, народившая щенят, и окрестности быстро подергивались синевой.
