Юрий Пронякин - Ставка на совесть
— Что же вы замолчали? — тихо сказала Марина, хотя Владимир давно ничего не говорил. В ответ он неловко обнял девушку.
— Марина! — хрипло сорвалось с его пересохших губ, и он поцеловал ее.
Марина запрокинула голову и обхватила его худую шею.
— Марина, я люблю тебя, — словно издалека донеслось до нее, заполнив всю неизъяснимым счастьем.
Все это до мельчайших подробностей сохранилось в памяти Марины. Она грустно улыбнулась и на вопрос Владимира сдержанно ответила:
— Помню…
Ему стало неловко оттого, что сейчас он не найдет, как держать себя. Что-то сковывало его. Неужели то, что он, собственно, не знает идущей рядом с ним модно одетой красивой женщины, которую помнил в гимнастерке и кирзовых сапогах? Но не в одежде дело. Вовсе не в одежде… Тринадцать лет — этого вполне достаточно, чтобы человек стал неузнаваем, даже сохранив внешнее сходство. А тут еще его смущают проницательные взгляды отдыхающих. Он чувствовал: ему не хватает обстановки, которая бы сама настраивала на нужный лад.
Аллея, по которой шли они, оборвалась на склонах прибрежья. Отсюда отходила дорожка к открытому ресторану, оседлавшему уступ, выпяченный в сторону реки. Владимира осенило.
— Пойдем в ресторан, — предложил он.
Марина заколебалась:
— Стоит ли?
— Ради такой встречи… — Владимир просяще поглядел на Марину.
Марина вторично, как и в ту минуту, когда он напомнил о Первом Мае, подметила в голосе Владимира фальшь и поняла, что ему просто-напросто трудно. Возможно, и выпить он хочет скорее для того, чтобы избавиться от скованности. Марина пристально поглядела на Владимира. Да, она тоже плохо знает этого майора, чтобы выразить свое отношение к тому, почему судьба не свела их раньше. Ей захотелось заглянуть ему в душу и сравнить с тем курсантом, который жил в ее памяти. И Марина послушно сказала:
— Хорошо, пойдем в ресторан.
Они заняли столик над обрывом. Владимир протянул Марине меню. Она без интереса сказала:
— Выбирай сам.
— Мороженое ты по-прежнему любишь? Заказать?
— Ты, оказывается, помнишь, — удивилась Марина и качнула головой: — Не надо.
Владимир не стал спрашивать почему. Он вспомнил, как давным-давно он и Марина сидели в кафе. У Владимира было что-то рублей пятьдесят — сумма мизерная по военному времени, — и он на все купил мороженого и радовался, глядя, с каким удовольствием Марина ест его.
Подошел официант и почтительно замер перед столиком. Владимир сделал заказ. Не подавали очень долго, и Владимир с Мариной томились в ожидании, не зная, о чем говорить, ибо, пока не выяснено было главное, все остальное казалось не столь существенным. Наконец появился официант с полным подносом. Владимир быстро разлил вино и поднял бокал:
— За встречу?
Марина молча кивнула. Выпив, Владимир спросил:
— Почему она не произошла раньше?
Марина опустила глаза.
— Я встретила другого человека.
— Когда?
— В конце войны.
— В госпитале?
— Да.
— Я так и думал.
— Но ты перестал писать, и я решила… что это навсегда.
— Я был ранен.
— Ранен? Каким образом?
— Длинная история.
— Расскажи, — скорее потребовала, чем попросила Марина.
Владимир повиновался.
— Когда мы с тобой расстались, я не долго пробыл в тылу. Уже осенью — «Прощай, училище, мы — на фронт!» Воевать я начал взводным в минометной роте. Чуть ли не в тот же день, когда я туда прибыл, роту придали стрелковому батальону и — вперед, отрезать немцам пути отхода. Батальон выдвинулся на указанный ему рубеж, мы заняли огневые позиции, приготовились к встрече.
Владимир примолк. Ему нелегко было сразу перейти от настоящего к прошлому и спокойно, как некую банальную историю, рассказывать, что́ он увидел и пережил в первом своем бою. Владимир скользнул взглядом по столу, по решетчатой ограде ресторана и задержался на чем-то далеком, растворенном в темноте. И на него вдруг дохнуло сыростью, которой тянуло в тот вечер от болотца, находившегося за позицией роты. И то ли от этого, то ли от возбуждения — ведь это ж был его первый бой! — Владимир тогда мелко, противно дрожал. Да и потом, перед каждым новым боем, он испытывал то же. До той минуты, пока не начиналась боевая работа.
Было тихо. Не верилось, что это фронт. Этот пожелтевший березнячок, где расположилась рота, блеклая мокрая трава под ногами и быстро темнеющее небо, на котором загорались звезды. Не верилось, что где-то поблизости — враг.
Подошел командир роты, присел с Владимиром рядом, свернул цигарку, задымил.
Принесли ужин и водку. Ротный проворчал: «Видишь, что пьем. Не тот фриц нынче: прежде у него коньяк французский водился, а теперь шнапс из паршивых эрзацев и вши на закуску. — И протянул Владимиру кружку: — Пей, младшой, нервы успокоишь. Доведется ли еще? Война…» Владимир выпил. Почти целую кружку. И ему захотелось самому быть таким, как его командир, — невозмутимым и храбрым: только бесстрашный мог держать себя так вблизи противника.
У Владимира еще не выветрился хмель, когда командир разбудил его: «Вставай, Хабаров. Сейчас дальше двинем, фрицы другим путем драпанули».
Рота двинулась в путь. Шли словно в белом дыму — таким густым был утренний туман. Вдруг сбоку, с высотки, ударил пулемет. У Владимира что-то оборвалось внутри. «За мной!» — крикнул капитан и бросился в сторону, туда, где узким клинышком тянулся лес. К счастью то ли спросонок, то ли с перепугу — немцы никак не могли пристреляться, и рота успела вбежать в лес без потерь. Пулемет замолчал. Командир решил идти дальше. Развернул карту и долго определял свое местонахождение. «Туда пойдем», — наконец проговорил он и небрежным жестом указал направление на луг, утопавший в тумане. Владимира удивила будничность интонации голоса капитана, словно дело касалось всего-навсего туристского маршрута. Владевшее Владимиром нервное возбуждение улеглось. Но только он со взводом высунулся из укрытия, как снова — очередь из пулемета. Владимир подбежал к командиру роты: «Нужно подавить пулемет!» Но тот лишь ответил: «Много их тут стреляет. Станешь отвлекаться — главной задачи не выполнишь. — И скомандовал: — Короткими перебежками — вперед!»
Солдаты, пригнувшись, мчались по полю, падали, срывались с места и снова бежали. Двое, упав, почему-то не поднимались. Владимир еще не понимал почему. Он вспомнил училище: вот так же заставляли их перебегать и падать. И вдруг до него дошло: это же не встают убитые! Владимир оцепенел. И тут услыхал: «Жми, Хабаров!» А он будто в землю врос. С трудом сдвинулся с места и побежал. Что было силы, до потемнения в глазах. Рядом тонко просвистело. Владимир бросился наземь. Отдышался немного, подобрал ноги, напружинил тело и рванулся вперед. Пробежал метров тридцать — снова залег! И так несколько раз. Он уже переборол в себе страх и стремился к леску впереди, как спринтер к финишной ленте. Неожиданно его с силой толкнуло в спину. И луг, и рощица, к которой он бежал, и голубое небо с мелкими, как шрапнельные разрывы, облачками — все завертелось, сместилось в пространстве, расплылось, потемнело.
Когда Владимир очнулся, первое, что дошло до его сознания, — тишина. Прозрачная тишина солнечного осеннего утра. Он вскочил и тотчас упал, сбитый с ног тупой болью в спине. И тогда он понял, что́ с ним случилось. И испугался, как никогда в жизни. Не смерти, нет! А того, что он один, оставленный всеми неведомо где, что его могут схватить немцы. Страх перед пленом придал Владимиру силы. Он нашарил рукой автомат, проверил, на месте ли магазин, и приготовился драться. До последнего патрона. Нет, последний оставил для себя.
Владимир не помнил, сколько времени пролежал на лугу. Вдруг он заметил, что к нему шли люди. Владимир навел на них автомат и тут только разглядел: это были бойцы его взвода. Опершись на автомат, Владимир рывком поднялся, но, вскрикнув, рухнул на землю.
В себя пришел он уже в медсанбате — сразу повзрослевшим, словно на том лугу, где его сразила вражеская пуля, он оставил не только часть своей крови, но и зеленую юность свою.
…О ранении Владимир рассказал Марине скупо, без подробностей, хотя отчетливо их помнил. Просто не видел тут ничего такого, что могло бы, по его мнению, заинтересовать Марину: он же не совершил тогда никакого подвига. Потом Владимир много думал об этом страшном дне, с глубокой обидой переживал, что так по-глупому выбыл из строя, вспоминал капитана, с которым, к сожалению, не довелось больше увидеться (это он послал солдат разыскивать Владимира). Но никогда — ни прежде, ни теперь — не испытывал угрызений совести, потому что среди различных чувств, которые тогда терзали его, не было одного, самого непростительного для офицера — малодушия. Владимир не стал говорить об этом Марине, чтобы не показаться хвастливым. Умолчал он и о другом…
