Борис Мисюк - Час отплытия
Если солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего. Солнце красно поутру, моряку не по нутру.
Я вышел утром на палубу — туман. «Весна» рокочущими гудками то и дело заставляла вздрагивать этот молочный кисель и с непонятным упорством куда-то неслась. Воду можно было разглядеть, перегнувшись через фальшборт. Какое бледное море — напившееся тумана… И все равно оно прекрасно: перламутровое море с мелким жемчугом пены от форштевня.
Да, я побывал на баке, но к Томе опять не пошел. Почему? Не знаю. Позавтракал и нырнул в свою каюту. Но спать не ложился. Уселся на диван, ощущая приятный холодок его черной кожи горящими после долгой смены ногами, и стал читать.
Под иллюминатором у нас всегда стояла трехлитровая банка с томатным соком.
Налив в кружку сока, я заглянул в поисках соли в ящик стола. Свежая горсть лежала там на какой-то полусогнутой фотокарточке. Я взял щепотку и стал пить вкусный прохладный сок — как помидоры только что с грядки.
Когда пьешь или жуешь, всегда хочется занять чем-нибудь и глаза. И вот я уставился на сломанную фотокарточку с солью. Там мужики в робах толпились на палубе. Я узнал Шахрая. Он был в своей кожанке и стоял в центре. Я взял и ссыпал соль прямо в ящик. Снимок словно притягивал меня…
Что ни говори, а именно в ту секунду, когда я увидел на снимке — у меня перехватило дыхание, — увидел лицо, до каждой точечки знакомое и родное, именно в этот миг раздался легкий стул в дверь. Будто пойманный на преступлении, я вздрогнул и выронил карточку. Тома вошла, и я увидел в ее глазах отражение своего испуга.
Я стоял спиной к столу, на котором лежало фото, и не мог прийти в себя. Сердце бухало в ребра, и я прислушивался к его глухим толчкам, точно механик к работающему дизелю. Тома подошла и заглянула мне прямо в глаза. Нет, она неверно, теперь я понимаю, совсем, совсем неверно истолковала мой испуг. Она меня успокаивала материнским взглядом, а я уже пьянел от нежности, переполнявшей ее глаза.
Огромная и в то же время легкая, как дуновение, сила повлекла меня к ней, и я очнулся только тогда, когда ощутил, что эта ослепительная сила вливается в меня прямо через губы, мои запекшиеся от многодневной, от тысячелетней жажды губы, припавшие к роднику ее губ…
Преступление свершилось. Но какое чудесное оно, сколько в нем волшебной, живительной силы. Я переживал этот миг еще и еще, с закрытыми глазами отклонившись назад, опершись ладонями на стол, чуть шевеля губами, словно продолжая пить чистый напиток счастья.
— Почему вы не приходите? — возмущенно и тихо спросила Тома.
Я посмотрел в любимые глаза и с неожиданной для себя твердостью произнес:
— Тома, я нашел Сашу.
Черная трубка, голос.
Чуть различимый в тумане.
Тоненький и далекий
Голос пловца в океане…
— Томка!.. Я с ума сойду! — Саша держал микрофон у самых губ, чтобы не говорить громко. — Нашлась. Сама нашлась… Томка, слышишь меня? Прием!
Он отпустил тангенту микрофона и ждал ее голоса.
— Да слышу, слышу! Саша! — почти сердито пропищала рация.
Но он знал, что сердитые нотки — лишь знак волнения, наивный и смешной щит.
— Тома, я искал тебя все эти месяцы. Я тебя люблю. Я больше тебя не отпущу. Никуда! Никогда!
Кажется, затихли, затаились радисты на всем Охотском море, боясь неосторожно спугнуть в эфире Ромео и Джульетту. Суда прервали разговоры о рыбе, о сдаче, трепачи вроде нашего морковки заткнулись на полуслове. Все слушали только этих двоих, и каждому казалось, что только он один слышит их сейчас.
— Саша, здесь Сева работает, матросом-обработчиком. А я… как всегда. Тебе слышно?
— Слышно отлично, Томка. — Он говорил тихо, а ему хотелось кричать: «Счастье мое! Да если б ты не нашлась, мне бы и жизнь не нужна была. Какой я был дурак!» Он думал: «Как всегда… Значит, с пяти утра — со шваброй…»
— Саша, «Весна» еще полгода будет здесь. А твой «Персей» сколько?
— К утру заловимся и на сдачу постараемся — к вам. Я заберу тебя, слышишь? Короче, ты приготовься, соберись. Прием!
— Что ты, меня не отпустят, Сашка!
— Значит, я выкраду тебя, слышишь? Умыкну, понятно? Прием!
Юра и его шеф молча стояли поодаль от рации, у лобовых стекол рубки, и глядели на мерно качающиеся звезды: плавбаза лежала в дрейфе в районе лова, принимая рыбу. На трапе за дверью послышались шаги капитана. Ревизор властно забрал из рук Томы микрофон:
— «Персей» — «Весне»! Ну, ладно, ждем утром на сдачу. Не больше двухсот центнеров. Ясно? Все! До связи!
Юра быстро вывел Тому на крыло мостика, к трапу, махнул рукой на ее признательное «спасибо» — не стоит, мол, ерунда — и вернулся как ни в чем не бывало в рубку.
— На кой он нам нужен на сдачу?! Своих мало? — «долбал» капитан ревизора. — Какого черта вы его зовете? Что за самодеятельность?!
— Геннадий Алексеевич, у них есть дело к вам, — нашелся ревизор. — Им штурман нужен. Может быть, вы стажера нашего им отдадите?
— Дармоеда этого? — Шахрай сразу отошел. — Отдам, отдам. Возьмут ли сами?..
…Саша после разговора с Томой в кубрик уже не пошел.
— Иди отдыхай, — сказал он второму помощнику, молодому, но толстому парню, известному любителю «придавить клопа». — Я все равно спать уже не буду.
— А я с удовольствием, Сергеич!
Исполненный благодарности толстяк, прежде чем уйти в теплый кубрик, счел долгом маленько развлечь старпома разговором.
— Ты как думаешь, Сергеич, тот корреспондент не нагадит нам? Ведь кто-то проболтался ему про нашу последнюю сдачу.
— Да нет, не думаю. — Весь мир сейчас казался Саше сотканным из добра и счастья.
— А зачем он фотографировал?
— А-а, ну это, — Саша улыбнулся невидимой в темноте улыбкой, — чтоб моя Томка меня нашла. Ты ж слыхал?
— Угу. Ну, лады, Сергеич, пойду ударю по сну, раз тебе не спится.
Дверца, что вела с мостика вниз, в кают-компанию, захлопнулась за вторым помощником, спружинив прибитым к косяку куском автопокрышки, и старпом с матросом остались одни. Спал весь мир, мерно вздымалась и опадала грудь океана, качая на себе неугомонный сейнерок, бегущий под звездами.
Саша стал слева от рулевого так, чтобы можно было смотреть в лобовое стекло на звезды и не выпускать из виду самописец эхолота, с присвистом ширкающий по бумажной ленте, как сверчок или жук-древоточец. Все звуки на судне монотонны: плеск и шорох волн по обшивке, гул дизеля, шум вентиляторов, похрипывание и писк рации. К ним быстро привыкаешь, как к собственному дыханию, они становятся равнозначными тишине.
Вон над горизонтом — неровный пятиугольник из семи звезд — Персей. Саша еще раз пересчитал их — все семь на месте. Вообще, семь — это цифра счастья. Говорят ведь «на седьмом небе». Сегодня двадцать седьмое августа — самый счастливый день… А вон восходит Орион, яркий, трехзвездный. Три — это тоже божья цифра. А чуть повыше серебряными брызгами шпор на черно-хромовом небе вырисовались Стрелец, Близнецы, Волопас. Саша снова улыбнулся от прилива нежности: Том Сойер, как тебя здесь недостает. Ты так любишь рисовать небо и звезды… А вот. Томик, смотри — как подвенечная алмазная диадема Северной короны. Она тоже из семи звезд.
Уже под утро, когда море, словно подсвеченное со дна, чуть-чуть пустило синего в нефтяную чернь и с востока потянуло знобящей свежестью, которая мгновенно проникает в рубку даже сквозь задраенные иллюминаторы и двери, эхолот прописал косяк сельди. Саша моментально выскочил на крыло мостика и бросил за борт буй — деревянную крестовину с шестом и лампочкой. Глянул — буй лег как надо, на зыби за кормой закачался сиротливый светлячок. Теперь ложиться на циркуляцию.
— Лево на борт! — бросил рулевому и включил тумблер аврального звонка.
Резкий, тревожный звон пронзил суденышко от киля до клотика, подбросил на койках матросов. Рыба! Аврал! Всем подъем! Прыг с койки прямо в сапоги, хлоп дверью, бух-бух-бух по трапу наверх, на палубу. Три минуты — и все на местах. Замет. Капитан встал у штурвала, стармех — у дизеля, остальные — на палубе. Предрассветный озноб и охотничий азарт сжали тела в пружины. Все ждут команды.
— Пошел!
Стуча и звякая наплавами и стяжными кольцами, змеей повился с кормы в воду кошелек. На заметах Бич обычно с лаем носился по корме, хватал зубами убегающие наплава. Однажды он так увлекся, что вместе со снастью вылетел за борт. Замет есть замет, судно не остановишь. Боцман, который любил пса, как меньшого брата, метнул ему спасательный круг. Когда скольцевали невод и спустили шлюпку. Бича подобрали: он без всякой истерики, положив передние лапы на круг, спокойно подгребал задними к шлюпке. Теперь же, всем на диво, он сидел у кормовой переборки, высокомерно глядя на проблескивающие в луче прожектора стальные колечки и шарики.
