Александр Попов - Выстрел с Невы: рассказы о Великом Октябре
К тучам неслись искры хвостатой красной птицы, треск и непрерывный раскаленный шепот — шепот, который покрывал собою все кругом.
Девушка обернулась. Город тонул во мраке. Город с бесчисленными зданиями, колокольнями, площадями, скверами, театрами, публичными домами — исчез. Стояла громада мрака.
И в этой необъятности — молчание, и в молчании — затаенность: вот–вот разразится, чему нет имени.
Но стояло молчание, и в молчании — ожидание. И девушке стало жутко.
Нестерпимо обдавало зноем. Она пошла наискось. И как только дошла до темного угла, выдвинулась приземистая фигура и на штыке заиграл отблеск.
— Куды?! Кто такая?
Она остановилась и поглядела. Забыла, в которой руке какой пропуск. Секунда колебания тянулась. Дуло поднялось в уровень груди.
Что ж это?! Хотела протянуть правую и неожиданно для себя протянула судорожно левую ладонь и разжала.
В ней лежал юнкерский пропуск.
Он отставил винтовку и неуклюже, неслушающимися пальцами стал расправлять. Она задрожала мелкой, никогда не испытанной дрожью. С треском позади вырвался из пожарища сноп искр, судорожно осветив… На корявой ладони лежал юнкерский пропуск… Кверху ногами…
«Уфф т–ты… неграмотный!»
— На.
Она зажала проклятую бумажку.
— Куда идешь? — вдогонку ей.
— В штаб… в Совет.
— Переулками ступай, а то цокнут.
…В штабе ее встретили внимательно: сведения были очень ценные. Все приветливо заговаривали с ней, расспрашивали. В кожанке, с чахоточным лицом, ласково ей улыбался:
— Ну, молодец, девка! Смотри только, не сорвись…
В сумерки, когда стрельба стала стихать, она опять пошла на Арбат. В лазарет все подвозили и подвозили раненых из района. Атака юнкеров от Смоленского рынка была отбита; они понесли урон.
Целую ночь девушка с измученным, осунувшимся лицом перевязывала, поила, поправляла бинты, и раненые благодарно следили за ней глазами. На рассвете в лазарет ворвался юнкер, без шапки, в рабочем костюме, взъерошенный, с искаженным лицом.
Он подскочил к девушке:
— Вот… эта… потаскуха… продала…
Она отшатнулась, бледная как полотно, потом лицо залила смертельная краска, и она закричала:
— Вы… вы рабочих убиваете! Они рвутся из страшной доли… У меня… я не умею оружием, вот я вас убивала…
Ее вывели к белой стене, и она послушно легла с двумя пулями в сердце на то место, где лежал рабочий в ситцевой рубашке. И пока не увезли ее, серые опушенные глаза непрерывно смотрели в октябрьское суровое и грозное небо.
Владимир Билль–Белоцерковский
НАША ВЗЯЛА!
Последняя ночь Октябрьских боев. Я получил приказ пробраться в штаб белых, доставить пакет.
— Ультиматум, — сказал кто‑то мне на ухо.
Предельную усталость, когда подкашиваются ноги, а от бессонных ночей так мучительно клонит ко сну, что порой теряешь сознание, — при одном только слове «ультиматум» как рукой сняло, словно тела коснулся электрический ток. Я вздрогнул: «Ультиматум», —значит, наша берет!..
В моем распоряжении закрытая машина «Красного Креста». Мне указали на двух вражеских парламентеров. Они в поношенных шинелях. Это переодетые офицеры.
Получив соответствующий пропуск, я вышел с ними на улицу. Офицеры быстро юркнули внутрь машины и торопливо захлопнули дверцу. Я взобрался на открытое сиденье рядом с шофером.
Тихо, осторожно, с потушенными фарами повел шофер машину. Вокруг ни одного огонька. Все потонуло в глубоком мраке. После шума дневных боев ночная тишина казалась подозрительной, настороженной, зловещей. Чутко прислушиваешься… Кажется, будто и ночь затаила дыхание. В этом мраке неожиданное появление машины могло вызвать подозрение и у своих, и у врагов.
Тихо, слоено на ощупь, подвигались мы вперед, но шум моторов и колес не мог не нарушить мертвой тишины. И справа, сотрясая воздух, подобно частым ударам молота по железному настилу, загремели выстрелы. Над нашими головами стремительно, со свистом, словно вспугнутые птицы, пронеслись пули.
— В нас стреляют! — взволновался шофер.
Сложив руки рупором, я крикнул во мрак:
— Свои! Большевики!
— Стой! — твердо прозвучал впереди зычный голос.
Машина стала. Из мрака вынырнули три фигуры.
— Кто такие?
— Свои, — ответил я, протягивая пропуск. В свете спички сверкнули штыки, осветились небритые, загрубелые солдатские лица.
— Проезжай!
Время от времени, оглашая воздух криками: «Свои! Большевики!» — мы продвигались вперед…
И снова:
— Стой!
На этот раз спичка осветила бравую фигуру матроса, его широкое, мужественное лицо. На бушлате блестят медные пуговицы. Змеей извивается вокруг пояса и скрестилась на груди пулеметная лента. В левой руке — короткий карабин. Рядом стоял, опираясь на винтовку, высокий пожилой рабочий с сосредоточенным устало–серьезным лицом.
— Куда? — прогудел матрос. Я протянул ему пропуск. Пробежав глазами, бросил на меня строгоиспытующий взгляд, вернул пропуск:
— Катись!..
Но вот и Арбатская площадь. Неожиданно, откуда‑то, вероятно с крыши, забарабанили пули. Машина стала.
Шофер растерялся.
— Давай ход! Давай! — толкнул я его. Рванув машину, он оглушительно и, очевидно, сдуру заорал:
— Свои! Большевики!
Машина, перемахнув площадь, влетела в улицу, наскочила на труп и, испуганно завизжав тормозами, сразу остановилась.
— Стой! Стой! — кричали впереди какие‑то новые, чужие голоса.
— Кадеты, — шепнул шофер…
Три штыка почти коснулись наших тел.
— Что?! Не туда попал?! — злорадствовал молодой голос.
— Сходи! — скомандовал другой.
— Ну! — последовала матерщина.
— Чего лаешься? — огрызнулся я. — Дело есть!
— Какое дело?
— В штаб!
Привыкшие ко мраку глаза различили фигуры юнкеров. На шум голосов из машины выскочили парламентеры. Отрекомендовавшись, они предложили пропустить нас.
В сопровождении офицеров–пар- ламентеров я вошел в вестибюль Александровского военного училища. Ослепил свет. Здесь толкались, казалось без цели, офицеры, юнкера, попадались казаки. Мое солдатское обмундирование, давно не бритое лицо сразу обратили на себя внимание.
— Большевик! Большевик! — раздались голоса.
— Матерый! Попался!
Пожилой парламентер взял у меня пакет и помчался по лестнице наверх. Молодой усадил меня на стул и поставил рядом со мной юнкера с винтовкой. Через минуту и он исчез. Теперь выражение лиц присутствующих резко изменилось.
Пакет, мой независимый вид и отношение ко мне офицера–парла- ментера — все это говорило, что я не пленник. Мое присутствие здесь казалось необычайным и вызывало любопытство.
Среди этой публики особенно выделялся молодой, но бородатый (для солидности) приземистый офицер.
— Что, товарищ, —произнес он иронически, — плохи ваши дела?
У него изо рта несло спиртом.
— Почему плохи? — спокойно спросил я.
— За милостью приехал?
— Почему за милостью?
— Бьют вашего брата?
— Кто сказал?
— Я говорю! Я! — крикнул он, раздраженный моим спокойствием.
— Керенский и генерал Краснов разгромили красных под Петроградом. Вдребезги разгромили! Известно ли это «товарищу»? — кричал он, насмешливо произнося слово «товарищ» и хитро подмигивая своим.
— А у меня сведения иные, — произнес я с деланным равнодушием.
— А именно: какие? Какие?..
— Интересно послушать, —послышались нетерпеливые голоса.
— Насколько мне известно, — сказал я, — Керенский показал пятки, а генерал Краснов взят в плен!..
Взорвись бомба, она не произнесла бы такого эффекта. Тут я понял: рядовая масса белых до последнего момента (как это потом и подтвердилось) была ложно информирована.
— Врет он, большевик! — завизжал тенорком бородач.
— Врешь! Врешь!
— Панику пришел наводить! Панику!
Наполовину обнажив клинок сабли, он шагнул ко мне, зверски закусив губу. Юнкер загородил ему дорогу штыком. Сдержав себя, я все так же спокойно осадил его:
— Не шуми, борода! Не шуми! Пожалеешь!
Последнее слово я произнес загадочно. Бородач вытаращил глаза. Я решил нанести второй удар:
— Если кто из вас, господа, сомневается в моих словах, пусть потерпит немного. Скоро узнаете… Скоро!
Это был нокаут! Не скрывая своего смущения, все отступили.
…Тревога! Где‑то близко на улице стрельба. Сверху с лестницы бегом, щелкая затворами винтовок, спускались юнкера и офицеры. Стремглав бежали на улицу. По лестнице почти скатился старый сухощавый полковник.
— Кто смел снять посты? — истерически кричал он на дежурного офицера, сидящего в стороне за отдельным столиком.
— Кто смел? Кто? Кто?
