Вера Солнцева - Заря над Уссури
На одной из сельских сходок муж Палаги, Иннокентий Аксенов, в присутствии старосты и господина пристава, благообразного говоруна и любящего отца трех дочек-красавиц с косами до пят, смело заявил, что батрацкая веревка на шее перетерла ему холку! Он напропалую, в открытую стал обличать сельских богатеев, мздоимца пристава, губернских чиновников-взяточников в темных делишках при разделе удобных пахотных земель, которые доставались только крепким хозяевам.
— По-вашему, значит, справедливо оделить всякой неудобью, бросовым дерьмом, болотом новосела, бедняка и батрака? Значит, так и следует подносить, как на блюдечке, лучшую земельку дяде Пете, Аристарху Куприянову, Зотейке Нилову? Или, может быть, у них есть из каких достатков дать кому следует в лапу? — предерзостно допрашивал начальство и односельчан Иннокентий Аксенов.
Ему глухо, боязливо вторили взбулгаченные им мужики — деревенская бессловесная голь.
Пристав, вмиг потерявший свою благообразность, приказал вытолкать взашей смутьяна и подстрекателя к беспорядкам.
Иннокентия волокли со сходки, а он продолжал требовать немедленного передела земли:
— Все должны иметь равные права на хорошие земли!
Неслыханная дерзость батрака-голодранца вызвала остервенелую злобу чванных, обожравшихся удобной пахотой кулаков-богатеев. Они потребовали от пристава: «Принять меры!»
В ту же ночь пристав отправил гонца с пакетом: губернские власти извещались о крамольных призывах Аксенова. За вольнодумцем немедленно был выслан отряд полицейских.
Иннокентия со скрученными за спиной руками провели по селу. Полицейские насильно впихнули его в лодку, быстро отчалили и поплыли вниз по течению.
Палага с подростком сыном сидели на Горюн-камне, неотрывно смотрели в даль, где скрылась лодка. Утром, поручив сына соседке, Палага уехала в Хабаровск. Через десять дней она вернулась домой другим человеком: поседевшая, почерневшая от горя, с пылающими от ненависти глазами.
Живым Иннокентия ей уже не удалось повидать — в хабаровской тюрьме, где он не уставал поносить насильников, его забили насмерть.
Власти рассудили просто: «Посмел взбунтоваться мужик-батрак? Потрясение основ! От нас до бога высоко, до царя далеко, да и он нас не осудит. — И сотворили свой суд и расправу над беззащитным возмутителем спокойствия. — Еще чего? Землю? Получи свои законные три аршина!»
Тюремщики отказали Палаге в выдаче трупа. Она бросалась во все концы, добралась до канцелярии генерал-губернатора, но всюду в ответ на требование выдать ей тело мужа получала жесткое, как гранит, слово:
— Невозможно!
— Палачи! — отчаянно кричала маленькая постаревшая женщина. — Отдайте мне его хоть мертвого!
— Невозможно!
Палага перешла к нападению. Резко, без обиняков, стала повторять те обличения, которые Иннокентий говорил на сходке, бесстрашно назвала имена злодеев-дельцов, из-за своих выгод и боязни разоблачения убивших ее мужа, — назвала имя генерал-губернатора, чиновников, пристава, по навету которого был растерзан правдолюбец Аксенов.
— Отдайте мужа! Боитесь? Видать, места на нем живого не оставили? Изверги рода человеческого! Убийцы!.. Дайте похоронить!
— Невозможно! — бесстрастно отвечал чиновный сановник и, будто ожегшись, быстро отводил взор от пылающих, отчаянных глаз Палаги.
В Хабаровске она жила у землячки — Надежды Андреевны Петровой, которая была родом из Темной речки.
Молодая еще женщина, жена скромного конторщика, Надежда Андреевна, как могла, поддерживала Палагу в ее несчастье. Утешить вдову она пригласила близко знакомых женщин. Сыновья их томились в ссылке на севере России. «Студенты. Против царя шли», — узнала вскоре Палага.
Матери студентов — Марья Ивановна Яницына и Наталья Владимировна Лебедева — приняли живое участие в судьбе Аксеновой и ее подростка сына.
Кто-то распространил по городу листовки с описанием жестокой расправы без суда и следствия над батраком Иннокентием Аксеновым.
Дело сразу приняло широкую огласку. Губернские власти всполошились, и Палаге было приказано немедленно «закрыть глотку и убираться восвояси».
По приезде в Темную речку Палага попросила Никанора Костина вытесать ей деревянный крест. Под высокой елью на темнореченском кладбище она вкопала этот крест. Химическим карандашом на нем была выведена надпись: «Иннокентий Аксенов, 47 лет. Погиб мученической смертью от рук палачей русского народа».
Священник, узнав о таком надругательстве «над святым местом погребения православных», незамедлительно донес церковным и светским властям о «кощунственном святотатстве» Пелагеи Аксеновой.
Опять налетели полицейские и ночью, потайно, вырыли и уничтожили «подрывной» крест.
Опальную безбожницу Палагу увезли в Хабаровск и заключили в тюрьму. Три месяца просидела там бунтарка.
Лебедева подняла на ноги товарищей, посыпались запросы: по какому праву, за какое преступление заточена Аксенова? По городу опять пошла листовка с описанием злоключений крестьянки из села Темная речка.
Генерал-губернатор сдался, Палагу выпустили на волю. Около тюрьмы ее встретила толпа, и ей устроили овацию.
Сразу же по возвращении в Темную речку Палага поставила такой же крест, с такой же надписью, под той же елью: «Иннокентий Аксенов».
Последовал новый донос священника.
Палагу опять схватили и увезли в город.
Власти хотели сделать все шито-крыто, но за Аксеновой уже следили сотни дружеских глаз.
Все началось сначала: запросы, листовки.
Губернские власти негодовали, безуспешно разыскивали распространителей листовок, а тут еще пришло известие из Темной речки. Уже в отсутствие бунтарки-безбожницы Палаги какие-то неизвестные водрузили под ель новый крест с надписью, которую с ужасом прочел священник: «Иннокентий Аксенов».
Вызванные полицейские сняли крест, разломали его на части и сожгли.
Крест вновь появился под елью. Ель была срублена, крест уничтожен. Утром крест стоял нерушимо. Полицейские устраивали засады, чтобы изловить на месте виновников его незаконного появления, но все было тщетно: о засаде знали, выжидали, а потом крест невозмутимо высился на своем месте, хотя Аксенова продолжала томиться в тюрьме. И когда власти были вынуждены выпустить ее из тюрьмы, Палага уже знала, что и священник, и полицейские, и пристав махнули рукой, перестали преследовать крест, поставленный неведомо кем на кладбище, крест с надписью: «Иннокентий Аксенов».
— Уезжай подобру-поздорову из Темной речки! — сказала однажды Палага благообразному приставу. — Рано или поздно я тебе колуном башку снесу. Николку жалею, подрастить хочу, а так по мне давно тюрьма плачет…
В тихом, ровном ее голосе была такая сила, что пристав не на шутку струхнул. «Такая убьет». Через неделю его и след простыл, перевелся подальше от Темной речки.
Палага Аксенова была много старше Алены Смирновой, но они сблизились с первой встречи — родственные, оскорбленные души.
Алена усадила гостью в зале, и они чаевничали и делились пережитым. Нетерпеливо поглядывая в окно на Уссури: не покажется ли лодка с рыболовами? — Аксенова говорила раздумчиво:
— Пока я в одиночку бегала по канцеляриям, в одиночку дралась со злодеями, я дошла до отчаянности. Перевелись, думаю, люди, одни злыдни кругом. Всем залепила глаза и совесть золотая гривна. А как повстречала Надюшиных знакомых, как угрелась коло них и отошла от моей великой печали, — будто во второй раз родилась. Какие это женщины! Да я тебя с ними сведу: обещались сюда приехать, пожить. Ты с ними свежего воздуху хлебнешь. В отместку полиции сбиралась я наделать в Хабаровске шуму, просто так, очертя голову, по отчаянности моей. Лебедева Наталья Владимировна, спасибо ей, меня остановила. Мудрая женщина, будто бельма с моих глаз сняла! Кеша, муж мой покойный, один напролом пошел за правду и справедливость. И погиб безвременно, и ничего не достиг. «Ты, Палага, — говорит она мне, — тоже по его следам идти хочешь, в одиночку биться? А зло сильное, и один человек ничего с ним не поделает, — один прут всегда легко сломать. Надо подбирать товарищей и бороться сообща: один за всех и все за одного. Сидеть бы да сидеть тебе, матушка, в тюрьме, кабы не пришло к тебе на помощь такое товарищество, о каком ты еще и не подозреваешь!» Вчерась только я шасть из тюрьмы, а подруги мои тут как тут — ждут меня. Опять хлопотали за меня, требовали выпустить, учителей, телеграфистов взбулгачили. С Марьей Ивановной и Натальей Владимировной ночь напролет просидели. Перевернули они меня, порохом начинили, только уж теперь я не взорвусь так, походя, почем зря! Придется умирать — помру с музыкой! Да нет, шалишь! Не умирать, а биться надо, Алена Дмитревна, да так биться, чтобы пух и перья летели из черного воронья. Окрепла я ноне, не одна я, ежели такие женщины есть на Руси! Не я буду — сведу, сведу тебя с ними!..
