Елена Серебровская - Весенний шум
— Вы к кому?
Вопрос был, впрочем, задан очень приветливо.
— Я к Семену Григорьичу Маркизову.
— Пожалуйста, зайдите, он просил подождать, он будет дома через пять минут, не позднее. Извините, но я должна уйти…
Женщина провела Машу в комнату с широкой тахтой и маленьким письменным столом и попросила посидеть. Маша сидела и разглядывала комнату. Тяжелые плюшевые шторы вишневого цвета. На письменном столе — карандаши, кавказский кинжал, серебряный с чернью («ширпотреб для туристов» — подумала Маша), деревянная трубка, чубук которой был вырезан в виде головы Тараса Бульбы, револьвер в кобуре, или, может быть, просто пустая кобура?
На столе большая фотография. Маркизов стоял среди группы каких-то зарубежных гостей в клетчатых шарфах, обнимал одного из них и улыбался во все лицо.
На стене над столом висел портрет Маркизова, написанный углем. В портрете были хорошо схвачены его томные глаза, а губы нарисованы чрезмерно чувственно, плотоядно. Нет, такого Маркизова она не знает, не похож. А может быть, он бывает таким. Может, тот, кто его рисовал, лучше знает об этом? Кто же рисовал?
Дверь распахнулась, и вбежал Семен Григорьич. В руках у него было множество мелких кулечков и свертков. Он шумно извинился, отнес покупки в соседнюю комнату и вышел к Маше, веселый и счастливый.
— Чья это работа? — спросила Маша, указывая на портрет.
— Это одна моя приятельница… Как вы находите?
— Я вас такого не знаю, — ответила Маша уклончиво. — Вероятно, похоже.
«Еще обидится, — подумала она. — Ведь он не студент, деятель искусства, режиссер… А я режу ему правду, как равному…»
— Я уберу, если вам не нравится, — сказал быстро Маркизов и хотел снять портрет. Маша запротестовала.
Семен Григорьич стал расспрашивать Машу об университете, о новых товарищах. Казалось, он хочет узнать все подробности ее жизни.
«Где же тюзовский актер, с которым он обещал познакомить?» — думала Маша, слушая приветливого хозяина. Он развлекал ее стихами, он выкапывал откуда-то такие стихи, которых она никогда не читала, и все это были стихи о любви. О том, как юноша-пастух полюбил деву-птицу, и она сама попросила, чтобы он обнял ее, а потом умерла. Стихи об Африке, о непонятных встречах. Читал он с душой, немножко напевая. Голос у него был глуховатый, низкий.
Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет, —
слышала Маша и тотчас воображала себе картину, нарисованную в стихах.
«Нарочно читает, чтобы меня настроить на лирику», — подумала она и тотчас спросила Семена Григорьича:
— Не поняла я, как там сказано — арап или араб?
— Не надо злиться, — сказал Маркизов точно так же, как тогда, провожая ее. — Стихи хорошие. В них сама правда. Или вам нравятся слащавые надсоновские стишки?
— Мне Маяковский нравится.
— Ну так прочитайте, что вы помните из Маяковского.
Маша прекрасно помнила вступление к поэме «Во весь голос», но читать не хотелось. Рядом со всякими «арапами» и девами-птицами читать Маяковского было бы почти кощунством.
За дверью послышались мелкие шажки, стук острых французских каблучков.
— Можно? — спросил голос хорошенькой женщины в розовой блузке. Опросив, она осторожно открыла дверь и, смеясь, подошла к Маркизову.
— Сеня, ты послушай… — начала она, заливаясь смехом. Маркизов прервал ее:
— Знакомьтесь: Маша Лоза, солистка самодеятельного коллектива. А это моя жена Лизонька, маленькая Лиса Патрикеевна.
Лизонька быстро пожала Машину руку и продолжала, захлебываясь, рассказывать о том, как ее уговорили купить необыкновенный жидкий сыр, какой он пахучий и, говорят, он сам по столу ползает… В доказательство она вынула из вишневой замшевой сумочки сыр в серебряной бумажке, и в комнате тотчас распространился острый запах. Лизонька хохотала, повизгивала от удовольствия и казалась совсем глупенькой.
— Слушай, забери эту гадость куда-нибудь подальше, — нетерпеливо сказал Семен Григорьич. — Не то я сам выкину. Всегда вы придумаете что-нибудь…
— Меня же разыграли, Сенечка, — смеясь, ответила жена и тотчас вышла со своей покупкой.
— Я сразу подумала, что у вас большая семья, — сказала Маша, когда Лизонька вышла. — Прочитала на звонке «Маркизовы» — и подумала.
— Вы ошиблись. Нас всего двое, я и она, — Семен Григорьич показал на дверь. — К сожалению, всего двое.
«К сожалению? А разве не от тебя зависит, чтобы вас было хоть десятеро?» — подумала Маша, но сказать не решилась.
Жена Семена Григорьича больше не появлялась в комнате, пока он сам не позвал ее и не спросил, готов ли чай. В этот момент послышались два звонка, и в комнате появился тот самый актер ТЮЗа, который когда-то произвел на четырнадцатилетнюю Машу очень сильное впечатление. Их познакомили.
Конечно, все это были известные в городе люди, остроумные и приятные в обществе. Но все же с ними было непривычно, несвободно. Маша то и дело опасалась, что скажет глупость, напряженно следила за своими словами и смущалась. Она была почему-то в центре внимания, хотя говорили не о ней. Но это внимание не было тем вниманием к человеку, какое всегда проявляли и Сергей и Оська. Это было внимание к молодой девушке, вызывавшее у Маши какое-то ей самой не ясное чувство обиды: они любовались в ней далеко не лучшим, что она имела, они замечали ее наружность, ее молодость, но не делали попыток добраться до ее внутреннего мира.
Несмотря на уговоры Семена Григорьича и Лизоньки, Маша ушла довольно рано. Шла домой и думала: такая красивая жена, а он ухаживает за другими… Почему? И почему эта Лизонька нисколько не проявляет тревоги или огорчения, замечая эти ухаживания? Привыкла? Или у них так принято?
Поразмыслив над своим отношением к Маркизову, Маша заключила: не влюблена нисколько, но видеть его приятно. Приятно сознавать свою, неизвестно откуда возникшую власть над ним. Убеждаешься лишний раз в собственной силе. А ей сейчас так важно было набираться силы, откуда угодно!
Через неделю Семен Григорьич снова позвонил ей и пригласил «на шашлык». На этот раз в гостях у Маркизовых был еще и поэт с маленькой испуганной женой. Поэта недавно похвалили в вечерней газете, и он вел себя так, словно отведал славы, узнал ее вкус. Маша не знала его фамилии и его стихов, и ей было странно, что так по-детски счастлив и доволен человек, прочитавший о себе хвалебную статью в газете. Он совсем не стеснялся этой похвалы, он принимал ее как должное.
Шашлык жарили в голландской печке на углях. Лиза приготовила несколько железных прутьев с наколотой на них бараниной и луком, прутья по очереди совали в печку, и баранина шипела, капая салом на березовые угли. Это было забавно.
На столе появился графин с ярким рубиновым вином. Семен Григорьич налил и Маше, но она решительно отодвинула рюмку. Она не пьет вина!
Красивый актер и Лиза стали уговаривать Машу, стыдить ее, упрашивать. Семен Григорьич молчал, а когда они приутихли, он наклонился к Машиному уху и сказал шепотом:
— Совсем отказываться не принято, но вы не пейте все, а только пригубите. Им я буду подливать, а вы пейте весь вечер одну рюмку. Вино очень легкое.
И Маша согласилась. Они переглянулись с Маркизовым, как заговорщики, и Маша присоединилась к тосту. «А все-таки он считается с моими привычками», — благодарно подумала она о Маркизове.
Поэт пил много, лицо его испуганной жены становилось все более тревожным. Лизонька угощала гостей, вела застольную беседу и, улыбаясь, выслушивала комплименты актера. Маша встала из-за стола и отошла к книжной полке.
