Всеволод Вишневский - Матросы: Рассказы и очерки
— Вот прилажусь…
Три гранаты приготовил, ямку удобную в снегу устроил.
Представился:
— Рота моя, слушай меня… Сеанс начинается. Любимец публики с крейсера «Россия», кавалер кронштадтских дам, машинист самостоятельного управления — Васичка Демин.
Матросы заулыбались:
— Вот зараза!
Донеслись возгласы белых:
— Наступа–а–й!
И опять пошли сибирцы. Потарахтели два пулемета, и кончились патроны у матросов. Только гармонь играет…
Идут сибирцы. Скрип по снегу. Опять залегли, а братки гудят:
— А–а–а…
— Что, сапоги жмут?
Командир кричит братве:
— Держись, карапузики! Выручка будет!
Ни черта, товарищи, не будет. Только разговор для подъема духа делается. Понимают это ребята. Сибирцы опять пошли. Матросы за гранаты взялись…
— Товарищи, держись кучнее, корму не показывать!
А Васечка опять треплется:
— Первым номером исполнена будет популярно–морская мелодия «Варяг». Три–четыре…
Наверх вы, товарищи, все по местам.
Последний парад наступа–а–ет.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не жела–а–ет…
Ну что же делать, что Васечка подходящего не знает? Вы его простите.
…Все вымпелы вьются, и цепи гремят…
Наверх якоря поднимают…
«Варяг» послужил полку, — разное бывает…
Крикнул командир:
— А ну, к гранатам!
Один — тот самый, из ячейки — подбежал к яме с ранеными.
Раз… Два… Три… Одну, другую, третью гранату пустил. Рр–аах–ах–ах!.. По своим, по раненым! Ну ясно — а что же делать? Оставить их колчаковцам, чтобы кишки на шомпол наматывали? Брысь вы, жалостливые!
Вернулся товарищ в цепь. В цепи уже все в рост стоят, в руках гранаты. Васечка играет «Варяга»…
Кричат белые:
— Сдавайтесь!
Ответ из полка дают:
— Тппрру…
— Сад–дись!..
— А ну, дернули!
Полетели гранаты. Искры сыплются — фосфор у «лимонок» горит.
Сибирцы шарахнулись — кто назад, кто вперед. Не любят они этого дела.
Мертвый лежит первый кронштадтский полк.
Лежит у села Кузнецовского. Знаю только двух живых из полка — вырвались: Емельянов и Степанов…
Товарищи крестьяне села Кузнецовского, сложите груду камней у могилы павших — в память полка.
В Кронштадт с Восточного фронта пришло сообщение об исключении из списков первого морского кронштадтского полка.
В гавани кронштадтской — траур на кораблях.
— На флаг, смирно!
— Флаги приспустить!
До половины вниз сбежали флаги. Стоят смирно матросы на палубах. Тихо падает снег. Траур.
Стоят минуту, ходят годы…
«Ай, ой, иху–аху, аха–ха!» Пошел из Кронштадта второй полк. Смотри, Колчак! Моря нам не видать, если тебя не разгрохаем…
А первый кронштадтский полк лежит и лежит — мертвый, у села Кузнецовского.
Сибирцы бродят, смотрят на матросов, удивляются:
— Вот народ!
— И чего они такие?
— Меченые…
На руках матросов действительно синеют якоря.
Шарят сибирцы, обирают трупы. У одного портсигар пустой нашли, у другого — наган без патронов, у третьего газету вытащили.
— Дай–ка газетку, покурим…
А полуротный тут как тут:
— Дай сюда газету!
— На раскурку разрешите оставить, господин прапорщик.
— Давай, не разговаривай!
Сует солдат газету полуротному:
— Виноват…
Разве можно нижним чинам сибирской армии держать в руках «Красную газету»?
Кронштадт
1930 г.
БУШЛАТ МАТРОСА КОЦУРЫ
Эх, и времечко! Эх, и времечко! Ну и времечко — восемнадцатый год да на Черном море!
Жизнь идет в Новороссийске.
С Кубани казаки поглядывали — боязно тронуться к берегу. Матросы там. Расчистят — хоть и казаков. Очень память свежая. И кроме того, казаки по гроб не забудут «Ростислава».
— Ой, чертяка, бил, ой, бил! Вдарит: окопа нема, а турки, як консервы: тилько мясо пораскидано. Так який дурень к Новороссийску пойдет, як там флот? 3 перевалов тилько доглядать — як там матросы.
Доглядали — сало жевали, доглядали.
Затопили мы свой флот в Новороссийске.
Пошевелились кубанцы, почесались, — ну як? Белые стали большевиков от Царицына отрезать–то — на Федько жать и в тыл Батайской группе Сорокина выходить. Кубанцы еще трохи пошевелились — мабуть, пийшлы? Белые Тихорецкую взяли. Шкуро пошел — гэй, казаки! Кубанцы еще почухались.
— Так, мабуть, пийшлы?
Народ хитрый — разглядели, что можно казаковать по–за чужими офицерскими спинами. Пошли.
Двадцать шестого августа, в четыре часа дня, Новороссийск был взят белыми. Вошли со стороны Неберджаевской и Анапы. Вдогон Таманской армии вошли. Казаки поглядели.
— Флота нема? Мабуть, де захоронывсь?
Нет — флот не захоронился, не спрятался. В воде истлевали сигнальные флаги: «Погибаю, но не сдаюсь».
Ну, тогда казаки стали храбрые. Забоговали в Новороссийске, заскакали, заджигитовали по Серебряковской улице.
— Флота нэмае!
— Шукай матросов! Де воны!
Белые матросам скидки не делали. Весь Новороссийск в ужасе затрясся, когда белые взялись за оставшихся матросов. Рубили их «на капусту», на молу расстреливали, вешали…
Ну, годочки, которые на север не поехали, в нейтралитет заиграли, — к расчету! Едут казаки богатые и веселые — понабирали барахла в городе. В два огляда. Военная добыча. Едут, а мальчишки смотрят. Казаки кричат:
— Гэй, пацаны! Чуете! Грошей дамо, в казаки визьмем. Де матросы? А ну, кажить!
— Дяденька, давай покажу.
Бежит пацанок матроса показывать.
— Вон, дяденька, вон сидит.
Сидит в вольной одеже с эскадренного миноносца «Калиакрия» кочегар. Баба у него здесь. С ума из–за бабы сошел, — красавица баба. Куда от нее ехать?! На мангале баба варит–жарит, белье стирает, спит, любит. Красавица баба и руки золотые. Сколько к ней братков подсыпалось, сколько ей дарили, сколько у ней просили! Взяла кочегара — грудь у него, как меха, брови тонкие, чистый, как стеклышко.
Сидит кочегарик у домика — и домик на Нахаловке с садиком у бабы. Во, баба!
Скачут казаки. Встать или сидеть кочегару? Сидеть решил. Сидит, поглядывает. Что я особенно сделал? Ну, во флоте был? Был. По призыву? По призыву. С тысяча девятьсот тринадцатого года? С тысяча девятьсот тринадцатого. Георгиевский крест имею? Имею. А что было на митинге авралил — так кто не авралил? Ну, скажи сам, кто не авралил? Было и кубанцы чище авралили — войну долой и все в этом роде. Не так? Так…
Скачут казаки. По камням копыта бьют. Первый ближе, опередил других.
— Бувай здоров, матрос!
Шашка сверху — в плечо, в кость, в ребра… А–аах… Ничего рубят кубанцы.
Идут казаки к цементному заводу. В заставу на шоссе.
— Як з города кто втикать на Кабардинку — Геленджик буде — стой!
Сидят, на море глядят. А за молом — стеньги и реи миноносцев над водой торчат, как кресты. Кладбище флота! Ох, свободно казакам — никто не мешает.
Идет человек.
— Стой! Хто такий?
— Житель местный, со Стандарта.
— А ну, наколка есть?
Смотрят — нет наколки. Вроде и верно — житель. Матросы все с наколкой.
— А ну, хрест есть?
Смотрят — нет креста на шее.
— Колы в тоби хреста нэмае — большевык ты, сукин сын!
— Ей–богу, господа казаки…
— А — господа? Ласковый стал… Бажан, а ну веди его к сотнику. Хай разберуть.
Отполосовал дядьку сотник — креста нет, а, подумайте!
Коцура сидит третий день как миленький. В окошечко из чердака глядит — бухту видит, пристани. Только кораблей не видит. Ушел в воду «Фидониси» — красавец, новичок был! Эх, кораблик был! Своими руками открыл Коцура кингстоны на «Фидониси» и, выбежав наверх, бросился в поджидавшую его шлюпку. Последний раз глянул на родной эсминец, погружавшийся в воду.
Товарищи после потопления флота на север подались, а он, стыдно сказать, решил отдохнуть: послужил пять лет — и будет… А как белые пришли — понял Коцура, что если и отдохнет он, так только покачиваясь где–нибудь на фонаре. Все вспомнил сейчас Коцура… Эх, дал бы он себе в ухо, в нос!
Есть нечего, пошевелиться нельзя. В чужой дом залетел. Услышат — выдадут, из боязни. Думает Коцура, мудрует. Только что–нибудь сообразит — на руку посмотрит, в тоску вгонится. На руке якорь, две буквы «И. К.» и «1916». В экипаже еще накололи. Хоть с кожей, с мясом сдирай наколку.
— А–а — два раза не умирать. Вира якорь!
Ночью подался Коцура с чердака. Забрехала собака, Коцура через плетень махнул. Гавкай, сука!
Темна августовская ночь. Выстрел то там, то здесь. Как выстрел — нет матроса. Казаки действуют — храбрые они, по ночам ходить не боятся — ой, здорово!
