Анатолий Афанасьев - Командировка
Мне не сиделось дома. С Толей Пономаревым мы без устали путешествовали по Москве, исследовали, изучали бесконечный город. Я уже легко пешком доходил до центра, до Кремля и обратно. Придерживаясь, конечно, трамвайной линии. Толик ориентировался лучше меня, он чувствовал направление, я с ним никогда не спорил. Мы поклялись на крови в дружбе на всю жизнь. Мама Толина угощала нас неслыханным лакомством — домашним кексом, который трудно было донести до рта, потому что он рассыпался в пальцах, устилая скатерть коричневыми крошками. Во рту кекс таял, оставляя запах лимона и приторность сахарного снега. Эти бело–коричневые ломти можно было есть, пока не лопнешь. Ничего вкуснее я потом не ел.
Летом мы с Толиком уезжали с Павелецкого вокзала в подмосковный лес. За грибами.
Однажды заблудились и после долгих странствий забрели на картофельное поле. Голодные, мы выкапывали молодые картофелины, срезали ножичком кожуру и грызли.
— Ночью в лесу нельзя быть, — пугал Толик, измазанный до ушей грязью от плохо очищенной картошки.
— Почему?
— Тут немцы могут бродить.
— Какие немцы?
— Которые не сдались. Диверсанты.
— Чепуха, — решил я, подумав. — Но лучше все–таки выбираться к станции.
Легко сказать — к станции. Лес закружил нас и мытарил еще часа два. А потом случилось чудное происшествие. Мы наткнулись на лося. Огромное животное с ветвистыми рогами стояло в кустах и, пыхтя, жевало листья. От неожиданной удачи мы обалдели.
Лось тоже нас заметил и косил влажными глазами, полуприкрытыми нашлепками век.
— Не спугни! — предупредил Толик. Однако вскоре нам наскучило стоять и смотреть, и мы начали подманивать лося.
— Иди сюда, милый! Цоб–цоб–цоб! — шаманил Толик.
— Цып–цып–цып! — вторил я. — Ко–ко, кс–сс!
Лось не обращал внимания на наши дурачества.
— Он ручной, — догадался я, — разве ты не видишь? Давай ближе подойдем.
Потихоньку, подталкивая друг друга, мы потянулись ближе к рогатому гиганту. Лось обеспокоенно завозился, сделал трескучий шаг в сторону и вдруг, резко повернувшись, попер прямо на нас.
— Ой! — крикнули мы. (Потом долго спорили, кто именно издал малодушное «ой!».) Лось протопал, фыркая ноздрями, как шлангами, совершил полукруг для разгона и ринулся обратно на полной скорости, сминая кустарник. Намерения его были яснее ясного: лось нападал. Мы спрятались за ближайшую ель, и лось, пробегая, чуть не коснулся нас влажным боком. Изо рта у него капала пена.
— Бешеный! — выдохнул я. — Лось–людоед. Попались мы, Толик!
Действительно, лосиная морда блестела ржавыми пятнами, что вполне могло быть засохшей кровью несчастных путников. Нелепый танец преследования вывел нас всех на широкую поляну, где по краям лежали кучи сушняка. Подняв небольшое деревце я стал стучать им по земле, Толик последовал моему примеру. Мы колотили траву жердями и при этом вопили: «А–а–а!» — так вопили, будто пятки у нас горели. Лось не довел до конца очередной набег, тормознул шагах в десяти и недоверчиво покрутил головой, как бы укоряя: что это вы, ребятки, такое придумали, не по правилам. Войдя в раж, мы, продолжая вопить и размахивать жердями, сами пошли на него. Медленно, но пошли. До сих пор горжусь этим обстоятельством. Нам надоело убегать, и мы перешли к контратаке. Нешуточное дело для двух мальцов. Лось развернулся и лениво затрусил прочь.
— Съел? — в восторге кричал ему Толик. — Иди других поищи, которые пожиже…
Кому бы мы впоследствии ни рассказывали этот случай — никто не верил. Но лось–то был. Я и сейчас помню его тяжелый бег, треск кустарника, сернистый запах пота, влажный, косой взгляд — чудище из Валтасара. В конце концов мы с Толиком сочинили письмо в «Пионерку», и оттуда пришел ответ на казенном бланке: нас журили за грамматические ошибки, хвалили за слог, советовали больше читать и в своих литературных опытах стараться идти от жизни — например, описать одно из собраний отряда. Потом мне часто не верили, особенно когда я говорил правду, и я научился относиться к этому без обиды.
И отец не поверил.
Мы добрались до дома в темноте, часу в одиннадцатом. Не знаю, как встретили Толика, может быть, кексом, а мне мама еще на пороге отвесила оплеуху, на которую я обратил мало внимания, так спешил поделиться своей историей.
Отец, обрюзгший от волнения, выслушал меня с интересом, что–то пробормотал себе под нос и велел срочно укладываться в постель. Я решил, что все в порядке, спросил:
— Как ты думаешь, папа, почему он на нас напал?
— Выпимши был, — хмуро отозвался отец. — Выпил и закуски не нашел, вот и кинулся. Ты всегда, сынок, остерегайся пьяных. Он, и пьяный человек, бывает, делается, как лось с рогами.
— Все горе от ней, проклятой, — подтвердила мама.
На отца я носил обиду долго, упрямо, пестовал ее, как курочка яичко. Черт с ним, с лосем, думал я, но как же он мог не поверить своему сыну, как мог, если сердце мое разрывалось от великой правды. Как мог он смеяться над этим?
Если бы я знал, что скоро отца не станет, что навсегда и страшно отзвучит его покашливающий голос — головой о косяк, на пол, рука подвернута под грудь, из уха — капелька крови.
А что, если бы и знал? Что с того? Чем бы я ему помог? Уж лучше не знать…
Проснулся я с трудом. Голова раскалывалась. Чувствительно сверлило под правой лопаткой и в кисти правой руки, на сгибе.
— Мальцев — сволочь! — сказал я вслух.
Вениамин Петрович Мальцев, ведущий, чаще других бывал в этом городе в командировках, курировал блок, у него я выспросил множество подробностей, но про Петю Шутова он и не заикнулся, даже фамилии его не называл. Словно такого и не существовало.
Капитанов, Шацкая, Прохоров, Давыдюк, сам директор Федор Николаевич — вот с кем он имел дело. Все они, по мнению Мальцева, люди благородные, деликатные, знающие, исключая настройщика Викентия Давыдюка, рвача и выжигу, пославшего однажды тишайшего Мальцева к едреной бабушке. Мальцев ходил жаловаться на грубого настройщика его начальнику и получил от ворот поворот.
«Сволочь, Мальцев!» — повторил я перед зеркалом в ванной, разглядывая свое симпатичное лицо, по которому точно несколько раз с нажимом провели напильником. Малость его подтесали. С такой физией, по совести, следовало бы отсиживаться дома с недельку, чтобы не пугать прохожих, но у меня такой возможности не было. Поэтому я тщательно промыл следы побоев марганцовкой (отчего царапины засияли, как отлакированные) и отправился завтракать в буфет.
Только вошел, полный скорбных дум, и — надо же! — из–за углового столика приветливо машут мне руками и вилками Юрий, Зина, Шурик Кирсановы, вчерашние пляжные знакомцы.
— Сейчас! — кивнул я и проследовал к стойке.
Там — кустодиевская красавица в томной позе. Кофе, лимон, порция курицы, ватрушка. Пожалуйста! Красавица очнулась, увидев близко мой суровый лик, зашустрила перед кофейным агрегатом с необыкновенной торопливостью, уронила ложку на пол, подняла и, сдунув пыль, звякнула мне на блюдечко. Спасибо!
— Ах! — воскликнула Зина Кирсанова, когда я подсел к ним. — Что же это с вами случилось, Виктор Андреевич? — мягкость непритворного сочувствия, окрик мужа: «Зина!»
— Упал, — объяснил я, опасаясь Шурика, который слез со стула и, кажется, собрался обследовать меня каким–то особым способом. — Вывалился из такси. Такой казус. Стал высаживаться, а он дернул.
— Вряд ли, — усомнился Шурик, трогая мое ухо. — Непохоже, дядя Витя. Если бы вы упали из машины на песок, то все царапины были бы в одну сторону.
— Шурка, заткнись, — Юрий Кирсанов мне солидарно подмигнул, и я ему в ответ подмигнул.
— Бывает, — солидно сказал он. — Страшное дело эти лихачи. Самые адские водители. Вы заметьте: где авария — в девяноста случаях из ста обязательно замешан таксист. А где его нет, значит — удрал. У них же план, спешат.
— Вы, конечно, на пляж? — спросил я, расправляясь с куриной грудкой.
— Куда же еще, — с горечью отозвался Юрий. — Больше некуда.
— Поедем, если хочешь, на экскурсию, — предложила Зина плаксивым голосом. Видно, не новый был разговор.
— Куда на экскурсию, куда?
— Куда люди, туда и мы.
— Так уж ездили раз! — Ко мне: — Представляешь, набили автобус битком и ну три часа мотать по проселкам. Душно, жарища. Привезли к какой–то часовне. Походили вокруг, поглядели, как дикари. Такие часовни в России в каждой деревне. Силос там хранится большей частью. Три часа на колесах, по жаре, бензином воняет, чтобы полюбоваться на часовню обваленную. — К жене: — Поедем! Почему не поехать. Каждый день будем ездить, там еще кирпич под забором лежит, ты его не рассмотрела.
— Вот, пожалуйста! — обратилась ко мне Зина. — Все ему не так, все не нравится. А что надо? За столько лет первый раз отдыхаем по–человечески, а он нервы треплет и себе и нам. Скажите хоть вы ему.
Что я мог сказать? У человека цех который день без присмотра, а его везут часовней любоваться. С ума сойдешь.
