Анатолий Афанасьев - Командировка
Я уже не избегал разговора с Натальей, не боялся, что левая рука онемеет.
«Ну-с, — обратился я к ней, изучая меню, — что мы выберем такое вкусненькое и не слишком дорогое? Что ты предпочитаешь: минтая, рыбу или мясо? Вот, смотри — филе под грибным соусом, и всего–то стоит рубль шестьдесят. Ах, Наташа, — форель! Смотри, форель по–осетински. Любопытно. Значит, где–то неподалеку водится форель. Не думаешь же ты, что ее привозят из Осетии. Это слишком накладно, милая. А пить что ты будешь? Сухое грузинское — полбутыли, а? Купим бутылку и располовиним. Вот, пожалуйста, саперави. Укрепляет сосуды, любовь моя… Я бы еще попробовал вон того останкинского пива в маленьких пузырьках, но боюсь, получится ерш. Ты так не думаешь, нет? Скажу тебе прямо, Натали, твоя склонность к противоречиям меня порой бесит. Ты ведь даже когда соглашаешься, с этой своей фальшивой угодливостью, то по глазам видно, что несогласна и готова все сделать наоборот. Разве не так? Хорош бы я был, если бы ты все делала по–своему. Да пожалуйста, делай. Но предупреждай! Существуют санитарные нормы поведения, любовь моя, ты должна о них знать, у тебя же диплом врача. Пусть липовый, но диплом».
— Две бутылки пива, — сказал я подошедшему официанту, — салат из помидоров и лангет. Будьте добры!
— Салата нет и лангета нет, — ответил официант, расплываясь в лунатической улыбке.
— На нет и суда нет. Тогда вот порцию форели.
— Форели давно нет. Это так она обозначена, неизвестно зачем.
Повеяло столичным обхождением, я внимательнее всмотрелся в официанта. Нет, этот добродушный толстячок не станет нервничать и обвинять меня в неуважении к его труду. Нипочем не станет. Доброе лунатическое лицо с легкой дымкой сожаления о бездумно прожитых годах.
— А что есть, посоветуйте.
— Всего много. Возьмите биточки. Или еще лучше — куриную котлету. Фирменная… Можно на заказ сделать рагу из куриных почек…
— Рагу не надо. Биточки, пиво. И кофе.
К девяти часам, когда я по–прежнему сидел за чистой скатертью, ресторан заполнился до отказа, зашумел, задымил. Ко мне за столик подсели две барышни–пенсионерки, в меню не заглянули, а сразу интимно зашушукались о ценах на абрикосы и таком прочем.
На эстрадное возвышение, откашливаясь и поплевывая в саксофон, выползло музыкальное трио. Через некоторое время к ним прибавился пианист — человек во фраке, и тут же грянуло в уши бравурное вступление. Стало веселей ждать.
От скуки у меня зачесался бок, но я не хотел смущать бабушек нетактичным движением, наоборот, обратился к ним с вежливым вопросом:
— Скажите, вы местные?
— Да.
— А вот в вашем ресторане не бывало случая, чтобы официант принял заказ, а потом пропал без вести, как на фронте?
Бабушки ласково поглядели на меня, потом друг на друга. Одна сказала:
— Не волнуйтесь. Михаил Алексеевич — самый лучший тутошний официант. Обходительный, не пьяница. А что его долго нет, так у нас все медленно двигается. На отдыхе люди, и от жары разморенные.
Несколько пар танцевало между столиками, и среди них Петя Шутов с красивой высокой девицей.
В моем списке он числится под порядковым номером два. Книголюб. Я его заметил минут тридцать назад, когда он только вошел, и понял, что рабочий день сегодня затянется, потому, собственно, и спешил поужинать и выпить глоточек. Я был голоден, а какая работа на пустой желудок. Когда Шутов входил, я как раз беседовал с расторопным Михаилом Алексеевичем.
С Петей Шутовым пировали двое его друзей, один из них мне очень не нравился, потому что безотрывно пялился на наш стол и мог напугать бабушек своей квадратной физией и чернильным синяком во всю щеку.
Рождает же господь хари для устрашения рода людского, прямо срывайся с места и беги за милицией. Хотя очень часто, я знаю, за такой вот корявой бандитской мордой прячется кроткая голубиная душа, поэтическая, как хризантема.
— Михаил Алексеевич, — обратился я к официанту, подавшему на стол вазочку с хлебом, — нельзя ли чуть–чуть поторопиться?
Официант от удивления икнул и с видимым усилием согнал с лица улыбку блаженства.
— А вам что же, спешно?
— Очень. Боюсь не успеть.
— Тогда я мигом, не сомневайтесь, — и ушел, в скорбном недоумении разводя руками.
Одна бабушка мне сообщила:
— Вы не сомневайтесь, он верно говорит. Это родственник Клавки, работящий человек. У него любая работа прям горит в руках. Давешний год новый дом себе справил, считай, один трудился. Раньше он на заводе управлялся, слесарил, и оттуда грамоту жене принес. Его везде уважают. Жена его, конечно, другое дело… Это уж никто не скажет, что хорошая.
Старушки опять ласково запереглядывались, и по морщинистым, добрым их лицам пробежала печальная тень. От одной к другой. Как платками поменялись.
— А вы между собой тоже родственники?
Обе заохали смущенно:
— Никакие не родственники. Соседки. Дома рядом. Прожили соседками и в землю рядышком ляжем. Мне уж давно местечко присмотрено. Только сперва я, Ксюша, а потом уж и ты.
— Нет уж, Акуля, сперва я, а ты меня догоняй.
Тихий, доверительный разговор, любо–дорого послушать. Михаил Алексеевич принес закуски: мне пиво, а старушкам — графинчик рубинового вина, хотя они ничего не заказывали.
— Горячее подавать? — спросил у меня официант.
— Подавайте с богом.
Старушки оживились, разлили в рюмочки по наперстку, поклонились мне одновременно, выпили и утерлись ладошками, сухими, как зола. Какая прелесть! С места бы не встал. Я тоже выпил пива и зажевал черным хлебушком.
Петя Шутов танцевал третий танец все с той же девицей и на меня не смотрел, зато она поглядывала.
Да и я поглядывал. Красивая девушка — ноги, грудь, томное запрокинутое лицо, волосы пышной короной — все при ней, и к Пете жмется, обвивает его ивой плакучей.
Тем временем одна из старушек развязала узелок, который она прятала неизвестно где, разложила на столе помидоры — каждая помидорина с голову ребенка — вяленую рыбу, крупные темно–синие сливы, сочащиеся желтым светом три груши.
— Кушай и ты, солдатик, — сказала мне. — Все свое, не купленное. Угощайся!
Я не стал манерничать. Старушки вторично разговелись. Я отведал их угощения, и они посчитали возможным начать расспросы.
— Ты откуда же будешь, сынок?
— Из Москвы. Из самой первопрестольной.
— Ое–ей! Да, к нам многие из Москвы ездют, у нас тут хорошо, видал небось. А где же супруга твоя? Дома осталась?
— Дома. За хозяйством приглядывает.
— Это верно, уж вот как верно. Нельзя хозяйство оставлять без присмотру. Мало ли озорников. А у тебя, что ли, дом большой?
— Не дом, квартира. Нет, небольшая, но обстановка богатая: два ковра, телевизор цветной, библиотека, ну и по мелочи есть кое–что. Жалко, если упрут.
— А то нет. Еще как жалко. В том годе у Архиповны воры козу увели, так ведь, считай, из самой проруби бабу вытащили, топиться хотела. Так уж убивалась сердечная, так горевала. Коза–то уж старая, без молока, кожа да кости. Все равно жалко. А тут — ковры. Еще бы!.. А жену–то хорошую взял, без обмана?
— Ничего. Незлая.
— Вот — самое первое дело, чтобы незлая. Это ведь от злой жены не то что в прорубь — на небеса подымешься. У Михаила Алексеевича злая жена, ох, злая. Так он, страдалец, теперь на два дома стал жить, другую себе кралю завел, парикмахершу из ателье, Любку. И та не лучше. Только и счастья, зад — на лошади не объедешь.
От лихой, невзначай вырвавшейся шутки обе закраснелись, враз потупились, но стрельнули–таки в меня шалой косинкой — как я? Оценил ли?
Не успел я ни биточков дождаться, ни с бабушками договорить — тяжелая рука опустилась сзади на плечо.
— А, никак москвич? Здравствуй еще разок. Видишь, держу я слово. Встретились случайно.
Движением плеча я скинул руку, обернулся.
— Бог мой! Шутов? — обрадовался я. — Который книжки любит читать? Здравствуй! Рад!
Щека его нервически дернулась.
— Коли рад, прошу к нам за столик. Не побрезгай! Вон, где ребята сидят. Прошу!
— Извините, — сказал я бабушкам, — старый приятель объявился. Знаменитый книгочей.
На столе, к которому мне подставили пятый стул, было богато уставлено: водка, вино, мясное ассорти на большом блюде, икра красная и черная в хрустальных вазочках, фрукты.
— Чего вылупился? — ухмыльнулся Шутов. — Рабочий класс ужинает. Денег не жалеем. Наливай, Митрий, гостю.
Тот, с бандитской рожей, схватил графин с водкой, как спичечный коробок. Ручища — лопата, и на ней, на тыльной стороне, татуировка: «Митя. 1945 г.»
— Рабочий класс? — переспросил я, вглядываясь с интересом в Митрия лицо. — Это, значит, тебе в цеху фингал поставили? Болванка, видно, отскочила? Похоже, похоже…
— Говорил? — Шутов весело крякнул. — Говорил вам, любопытный. До всего доходит. Такой дотошный, хоть убей. Из Москвы прибыл, с тайным заданием. Большой человек!
Митрий плеснул мне в фужер до краев, маленькими глазками пробуравил в моем лбу дырку величиной с грецкий орех.
