Анатолий Афанасьев - Командировка
— Да.
Удовлетворенный кивок.
— Вы ведь ключ не повесили, уходя?
— Нет, я его брал с собой.
— Это нарушение гостиничного порядка. Положено вешать на доску, — он говорил мягким тоном, не укорял, а скорее знакомился. Как быстро, однако, расходятся круги в маленьком курортном городе.
А ведь это — нехороший признак. Печальный признак.
Хотя возможна и случайность. Но я много поездил и как–то не встречал столь ретивых ревнителей порядка в гостиницах.
— У меня такая привычка, — сказал я, радостно улыбаясь, — я всегда ношу ключ с собой.
— Да, но тут ведь, извините, учреждение, а не ваша личная жилплощадь.
— Больше не повторится никогда.
— Понимаете, если все наши постояльцы начнут…
— То что будет?
— Как это — что будет?
— Ну что тогда случится? Какая беда?
— Видите ли, я работаю в гостинице уже двадцать лет…
Я его не дослушал, извинился, обогнул и пошел к лестнице.
В номере принял душ, сделал кое–какие записи в блокноте, переоделся (джинсы, пестренькая рубашка), покурил у окна, бездумно любуясь солнечными кронами деревьев, и отправился на пляж. Администратор, или портье, стоял на том же месте, где я его оставил.
— Вот, — показал я ему издали ключ и аккуратно повесил его на гвоздик. — Рады стараться!
День, как уже до меня кто–то писал, клонился к закату. Время предвечерних хлопот и отдохновения.
Я пересек игрушечную булыжную площадь, камни которой переговаривались с подошвами звуком шр–шр–шр, и углубился в парк. Высокие густые ели, дикорастущая травка (кое–где), ухоженные аккуратные дорожки, выложенные мелкой галькой, урны для мусора в готическом стиле, прямые стрелы аллей и воздух, густой от солнца и аромата хвои, как останкинское пиво, — вот куда я попал. Скамейки, на которых делали передышку отдыхающие, не торчали на виду, а были заботливо укрыты под сенью елей.
Но чудеснее всего было озеро, открывшееся минут через десять ходу овальным зеркалом с матово–темной поверхностью, выпуклое, как линза. Озеро стояло тихо, спокойно, величаво — брошенный с неба сувенир, — стройные ели, как веера, нагоняли, покачиваясь, серебристый ветерок, чуть рябили темную кожу воды.
Там и сям (но не густо) лежали и сидели — на одеялах, на шезлонгах — люди; некоторые барахтались в воде, группка парней и девушек швыряла над матовой гладью яркий пляжный мяч.
Призрачная тяжелая красота этого места оказывала, видимо, мистическое воздействие: не было слышно обычного для пляжа визга, крика, азартных возгласов ныряльщиков, громкой музыки. Дивная замедленность, чарующая незавершенность, присущая высшим проявлениям искусства, ощущалась даже в поведении детей. Кстати, детей почему–то было мало: я увидел двух мальчиков, один из них с суровым выражением лица топил другого в воде у самого берега — он был покрупнее и с каждым разом засовывал приятеля все глубже, — да пяток совсем уж пузырей с упоением возводили вечный замок на песке.
Да, в этот город стоило приезжать в командировку. Есть такие чудные места на свете, которые, едва увидев, уже жалеешь оставить, как есть и такие, куда подъезжая, уже чувствуешь разочарование, и железная пружина тянет тебя сзади за штаны. Мне большей частью попадались последние.
Бросив на песок одежду и полотенце, стараясь ни на кого не глядеть, я быстренько спустился к воде, и она приняла меня прохладным податливым телом, как покорная любовница, заждавшаяся встречи. Я поплыл к центру, рассекая темное серебро бережными взмахами, погружаясь в него с ушами и с каждым мгновением чувствуя, как смывается с меня, уходит в глубину, на дно, сухая шелуха усталости, зноя и тоски.
Как много на свете обыкновенных удовольствий, доступных всякому, ради которых можно жить сто, двести, тысячу лет.
Накупавшись до мурашек, одеревенев и истомившись по тверди, я выбрался на берег, покачиваясь, добрел до своего полотенца, лег на спину и закрыл глаза.
Я предчувствовал, кого сейчас увижу. И она тут же явилась.
«Да, Наталья, — сказал я ей. — Именно так. Я лежу на песке, счастливый первобытным счастьем, умытый как ангел, а ты бродишь среди адовой Москвы и не знаешь, куда себя деть. Это естественно, потому что я добродетелен и чист в помыслах, а ты вот возьмешь и уедешь, не спросясь, якобы к подруге».
Поговорив с Натальей, я немного поразмышлял и о деле. Размышлял — сказано неточно. Я восстанавливал в памяти лица, интонации, оттенки фраз, весь сегодняшний день. Фактов я никаких не собрал, да их и не могло быть во множественном числе. Факт мог быть только один, крупный и значительный, как бугор на гладкой тропе. Чтобы ему обнаружиться, еще не приспело время. Как рыбак, закинувший сеть, я должен терпеливо ждать.
Я и ждал, пока на пузо мне не шлепнулся волейбольный мяч. Неприятное, скажу вам, ощущение для полузадремавшего разомлевшего человека. За мячом приковылял загорелый мальчуган лет десяти, смело потребовал:
— Дядя, отдайте мой мяч!
— Не отдам, — сказал я. — Умру, а не отдам. Из принципа не отдам, раз ты меня так напугал во сне.
— А вы разве спали?
— Представь себе. Я видел прекрасный сон, и вдруг — на тебе! — мяч в живот. Заикой можно остаться. Ты случайно не диверсант?
— Вот мои папа и мама, — мальчик в растерянности повел плечами. Неподалеку загорала молодая семейная пара; когда я пришел, их тут не было. Мужчина приветливо помахал мне рукой, крикнул:
— Простите нашего оболтуса.
Мальчуган поддернул плавки. Я катнул ему мяч.
Он ступил на него пяткой и не уходил.
— Дяденька, а что это у вас за шрам?
— Это, любознательный юноша, след сабельного удара.
— Не считайте меня придурком, — мальчик презрительно скривился. — Я сначала подумал, это аппендицит, но тогда бы было справа. А у вас — слева.
— Шурик! — окликнул мальчугана отец. — Иди сюда немедленно!
Шурик даже бровью не повел.
— Мне тоже хотели делать какую–то операцию, — продолжал он стройно развивать свою мысль. — Но я наотрез отказался. Каждое лишнее вмешательство в организм опасно. А хирургам, им только и давай резать. Знаете почему?
— Почему?
— Им сдельно платят с операций. Чем больше операций, тем они богаче живут. И вас они, наверное, обманули. Можно было лечиться таблетками, а они разрезали.
— Я им поддался, — с горьким сожалением подтвердил я. — На их уговоры и лживые обещания клюнул.
— Чего же они обещали? — заинтересовался мальчик не на шутку.
— Здоровье, видишь ли.
— Ну и как?
— Обманули. Подло обманули.
Мальчик, выражая искреннее сочувствие, присел рядышком на песок, открыл было рот, но возникший за спиной отец положил ему руку на плечо.
— Ты что, не слышал, тебя зовут? — спросил, дружески мне улыбаясь. Видный мужчина, лет тридцати трех, со скульптурным телом и нежной белесой бородкой.
— Не ругайте его, — попросил я. — У вас очень умный мальчик. Он мне на многое открыл глаза.
— Трепать языком он мастер, — согласился мужчина, — только дай волю, заговорит любого до родимчика.
Шурик обиженно вскинул голову:
— Папа!
— Что — папа? Тебя зовут, а ты как глухой. Неприлично приставать к незнакомому человеку. Извинись и пойдем… Вы откуда приехали, товарищ, не из Москвы случайно?
— Из Москвы.
— Земляки! — воскликнул мужчина с внезапным воодушевлением. — Слышь, Зина (жене), тут из Москвы товарищ!
Зина восторженно захлопала в ладоши. Эмоциональная какая семейка.
— Здесь, пожалуй, полпляжа москвичей, — холодновато урезонил я земляка. Я не искал знакомств. Он не обратил внимания на мою холодность, представился: — Юрий Кирсанов.
Через пять минут я как–то ненавязчиво был перемещен ближе к пледу и обласкан вниманием Зины Кирсановой, женщины, про которую в тридцать лет можно было точно сказать, какой она будет в восемьдесят — такой же добродушной, румяной пышкой; а еще через десять минут мы с азартом резались вчетвером в подкидного дурака. Попутно Юрий с увлечением рассказывал про свою жизнь.
Я верил каждому его слову, верил, что он настоящий толковый работник и у него масса рацпредложений, и понимал: клокочет он несколько легкомысленно оттого, что не привык отдыхать, не умеет отдыхать, бездельничать не умеет, как не умеют отдыхать многие истинные работники, мастера и первопроходцы. Не научились, времени не было. Пустопорожнее затянувшееся лежание на брюхе трепало нервы начальнику смены Юре Кирсанову, и он рад был любой разрядке.
Я не понимал только, почему я должен перекидываться с ним в подкидного дурака. Тем не менее мы в паре с Шуриком легко выиграли четыре партии подряд, отчего доблестный пионер впал в триумфальный шок.
Расстались мы добрыми друзьями, на той стадии, когда еще не меняются адресами, но догадываются, что непременно придется.
В девятом часу я спустился ужинать в ресторан.
До этого валялся в номере, читал газеты и изредка блудливо поглядывал на белый чешский телефон. Но все–таки удержался, не заказал Москву. А если удержался в первый вечер, то удержусь и дальше.
