Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза
Он обиженно промолчал.
— И церковный двор тоже увидишь. Высунься немного, будь ласков. Тебе не странно, не стыдно, что у Кандыбы и дорожки выметены и трава всюду высеяна, да, видишь, какая зеленая, шелковая, как коса у девушки, даже погладить хочется. А у нас на сквере газон высох, зажелтел, будто здесь другое солнце светит, другие тучи по небу бегут. И ты думаешь, в такой сквер захочется кому-нибудь прийти? А если нет, так зачем же мы его посадили? Для ровного счета, что ли? Есть, мол, в Глубынь-Городке баня, чайная, сквер и… председатель райисполкома! Полный комплект.
Ключарев говорил не очень громко. Его глуховатый после фронтовой контузии голос в минуты волнения становился еще более невнятным, спотыкающимся, но глаза с сузившимися зрачками сверлили неотступно.
— Ты хочешь все сразу, — невольно поеживаясь, примирительно сказал Пинчук. — Можно, конечно, поставить вопрос на райисполкоме, принять решение…
— Да! Хочу все сразу, — напряженно и страстно продолжал Ключарев, отмахнувшись от его последних слов. — Слышал, у Снежко пословица, привез когда-то с фронта: после нас не будет нас! И вот потому, что после нас нас не будет, я хочу сделать все, что могу, своими руками, сегодня же!
Он вдруг остановился, переводя дыхание, и пристально, прямо посмотрел в лицо Пинчуку. Тот уже не улыбался, рот его был сжат с замкнутым и несколько даже надменным выражением. Он казался сейчас старше своих сорока пяти лет. И, должно быть, эта десятилетняя разница между ними теперь, когда он смотрел на Ключарева с высоты подоконника, вдруг как-то успокоила Пинчука.
«Молодо-зелено, — снисходительно подумал он с высоты все того же подоконника. — Трудно тебе жить, Федор Адрианович, с таким характером».
— Вот что, — сказал уже совсем другим тоном Ключарев, глядя в сторону. — Советую тебе скорее ставить вопрос и принимать решение: на ближайшем бюро заслушаем доклад о благоустройстве. И не только города, но и всего района, — жестко бросил он, уже уходя.
— Вот это хорошо. К докладу всегда готов, — громко сказал ему вслед Пинчук и откинулся в глубь кресла.
«Что это с ним? Бешеная собака укусила, что ли? Сенокос по колхозам идет, уборка началась, а ему благоустройство понадобилось».
Недоуменно качая головой, Пинчук нацедил в стакан тепловатого домашнего кваску и, поболтав на свету, не спеша выпил.
Сначала глухие удары бубна, а потом уже и звуки гармонии все явственнее и явственнее слышались за окном: из какой-то деревни ехала свадьба. Словно подпевая ей, дробно ударили колокола. Пинчук высунулся по пояс, стараясь разглядеть на передней подводе невесту, старательно упакованную в кисею, и сказал громко, добродушно прищелкнув языком:
— Ишь ты, будет им сегодня пир на весь мир!
Под окном собралась уже небольшая толпа, на его слова обернулись и засмеялись одобрительно.
— Нам бы еще по разочку, товарищ председатель! — бойко выкрикнул какой-то развеселый старичок, притопнув ногой. — Старый конь борозды не испортит.
Пинчук ответил соленой шуточкой и с удовлетворением вернулся к своему письменному столу. «Все гораздо проще, товарищ Ключарев, — мысленно продолжил он разговор. — И на народ надо смотреть проще и на самое жизнь. Ведь после нас действительно не будет нас, глупый ты человек!»
Даже наедине с собой он продолжал улыбаться привычной благодушной улыбкой, и так как мысли его настроились на игривый лад, то теперь слова Ключарева рисовались ему уже совсем в другом свете.
«Сквер ему нужен, сам бы еще, наверно, не прочь погулять, вдовец соломенный. Как он там сказал: косы девичьи погладить хочется? Эге, да нет ли здесь тайной причины? На прошлой неделе он, мне говорили, ездил в Лучесы и заночевал там после заседания правления колхоза. А в больничке доктор Антонина Андреевна… Правда, я раньше ничего не замечал такого, она его вроде даже недолюбливает, гордая девица. Но ведь кто их знает!»
Окончательно развеселившийся Пинчук уже без малейшей тени неудовольствия деловито задвигал ящиками стола. В этот морящий зноем июльский полдень он чувствовал себя особенно уютно в райисполкомовском кабинете, затемненном по окнам дикой акацией. Все было здесь привычным, обжитым: письменный стол, широкий как мучной ларь, ковровые дорожки, добротно простершиеся через всю комнату до порога, словно человек, вступая на них, сразу должен был догадаться, что здесь не место крику и гомону; стоячие купеческие часы с боем… На всем лежал отпечаток устойчивости, неизменности…
2
Ключарева свадьба нагнала на белой от солнца улице. По конским гривам, как репейники, были разбросаны большие круглые цветы. На передней подводе рядом с молоденькой невестой, которая крепко прижимала к груди спеленутый марлей букет, сидел жених, высокий и красивый парень с красным от водки лицом, в новом костюме, с пучком цветов, засунутых в нагрудный кармашек. Он качался в такт всем рытвинам и ухабам, отважно, как и подобает мужчине, принимая взгляды прохожих.
На второй телеге среди сватов и родственников увядшая тридцатилетняя женщина напряженно держала в вытянутой руке большую желтую свечу. На третьей, свесив ноги в разные стороны, ехали музыканты: гармонист и парень с бубном, в который он бил беспрерывно и равнодушно. Круглое, румяное, словно заспанное лицо музыканта казалось совсем мальчишеским.
Без улыбки проводил глазами Ключарев этот свадебный кортеж. Почему-то ни одной мысли о юности, застенчивой красоте, о любви — о том, что связывается в представлении со словом «свадьба», эти три подводы у него не вызвали. Может, тому виной была пьяная самоуверенность жениха или напряженный, жалобный взгляд женщины со свечой, но ему вдруг стало обидно за невесту: разве и сто и двести лет назад не так же, под колокольный звон, везли в дом мужа работницу, чтоб уж на следующий день после хмельной медовой ночи покорно таскала она ведра и чугуны с варевом для скотины и холодные утренники щипали ей докрасна босые ноги?..
«Что это я! — торопливо и даже испуганно прервал сам себя Ключарев. — Ведь у нас теперь все по-другому. У нас и законы, наконец…» Но он опять остановил себя, сдвинув светлые брови с такой беспощадностью, как если бы посмотрел в лицо своему врагу. Нет, не ему, ровеснику Октября, коммунисту, отводить в сторону глаза. И сегодня еще здравствует Кандыба в Глубынь-Городке! Вкрадчивый трезвон его колоколов уже не в силах приказать, но опутать, прельстить, всеми силами задержать человека, хватая его за ноги с цепкостью болотных трав, — это он еще может, старик Кандыба!
Ключарев не мог себе простить, что каждый день, проходя мимо голубой церковки, смотрел на нее невидящими, равнодушными глазами. Ему вдруг вспомнилось, как однажды он ехал в Большаны и по дороге из Городка нагнал двух женщин в праздничных ярких юбках и в полесских корсажах, густо расшитых бисером. Жалея, что пыль от «победы» замарает их белые фартуки, он остановил машину и позвал:
— Садитесь, большанки, подвезу.
Застенчиво улыбаясь, они между тем живо побросали на дно машины свою поклажу и сели. Младшая, Сима Птица, русоволосая, голубоглазая, со смешливыми белыми зубами, уже через пять минут, не чувствуя никакого смущения, совсем по-детски подпрыгивала на мягком сиденье.
— Вот и на «победе» мы с теткой Дашей прокатились. Ух, как она бежит! Знать бы, когда вы, товарищ секретарь, еще к нам поедете, нарочно бы на дорогу пошла, — задорно говорила девушка, равно одаривая своей сияющей улыбкой и Ключарева, и шофера Сашу, и придорожные вербы с морщинистыми стволами. На ухабах, когда встряхивало так, что у Ключарева стукались зубы, она только счастливо смеялась, словно заранее радуясь всему, что бы с ней ни случилось.
— Будешь выходить замуж, Серафима, приеду, покатаю тебя вместе с женихом, — сказал Ключарев, оборачиваясь к ней. — Обязательно приеду, если только в церковь венчаться не пойдешь.
— А на что мне церковь? — бойко отозвалась Сима, но потом усмехнулась хитрой и немного просительной улыбкой. — Только ведь это очень красиво, товарищ секретарь! И фата у меня уже есть…
Почему-то тогда Ключарев не спросил ее: «А ты комсомолка?» или «Почему не вступаешь в комсомол?» Должно быть, он почувствовал, что такой вопрос будет похож чем-то на окрик, а не так, не так надо было возразить в тот момент девушке!
Ключарев посмотрел на часы и решительно двинулся, но не к райкому, через центральный пустырь, а дальше по улице. В ушах его все еще чугунным звоном отдавались удары бубна.
Деревянные дома с охряными и синими ставнями тянулись до самого конца Городка, там, где у последнего дома поднимался уже клин яровой пшеницы колхоза «Освобождение».
Ключарев поднялся по скрипучему крылечку одного из таких домиков, и в первой темноватой комнате, кроме нежилого запаха учреждений, на него повеяло ароматом привядших цветов: стеклянная банка с зеленой зацветшей водой туго сжимала букет ромашек, длинноусых трав, колокольчиков, кашки, чабера и желтых, как лимонная корка, лютиков.
