Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза
Валюшицкий порывисто вздохнул в темноте, и чувствовалось, что в этот миг он ощутил себя уже в этом будущем году, который шел за уборкой, молотьбой, осенними дождями и первым снегом.
— Самое главное для Дворцов — это свет, Федор Адрианыч, — застенчиво сказал он. — Без света нам теперь не обойтись. Свет и радио в каждую хату. Хочешь не хочешь — дизель надо приобретать.
В его голосе зазвучала такая подкупающая нотка удовольствия от того, что вот он, полещук, сам, своими руками проведет электричество в родную деревню, — и в то же время невольный вздох прижимистого хозяина от предвкушений затрат, — что Жене вдруг захотелось громко засмеяться от какой-то внутренней радости. «Здравствуйте, новые Дворцы!» — хотелось сказать ей, выпрямившись во весь рост на этой, пусть еще темной улице.
— Федор Адрианович, — спросила Женя на обратном пути. — Скажите, а зачем мы сюда приезжали?
Лицо Ключарева было в глубокой тени, и только глаза поблескивали сквозь полуопущенные веки.
— Вы — смотреть старое Полесье. Я… — Он вдруг встряхнулся. — Вы что? Удивились, почему я собрания не созывал, никому мораль не проповедовал? Секретарь райкома, между прочим, не для одних директив существует. Просто так приехал, как друг, если хотите. Кстати, я действительно люблю Семена.
— Кого?
— Валюшицкого, председателя этого.
— Федор Адрианович! — вдруг с отчаянием сказала Женя. — Хотите, я вам расскажу, откуда меня Курило знает?!
— Что? — удивился было Ключарев, но сейчас же прибавил просто: — Ну, ну…
Наверно, только в нашей жизни случаются такие удивительные вещи! Что ж, скажет почти каждый, покачивая головой, бывает и так…
Женин отец, инженер-горняк, уезжал в длительную, очень длительную командировку.
«Когда я вернусь, ты, дочка, станешь, наверно, уже кандидатом наук», — писал он полушутливо, полупечально. Жизнь отца, занятого человека, текла как-то всегда в стороне от Жениной. Она не чувствовала особой потребности в его ласке: это можно получить и у мамы. Для бесед у нее были друзья; когда они с отцом встречались за столом или в выходной день, тот только мимолетно проводил ладонью по ее щеке.
— Ну как, егоза? — вздохнув, спрашивал он и не знал, что прибавить. Он не мог уследить за ее интересами. Так же быстро она вырастала и из своих платьев. А ведь ему в глубине души дочка представлялась все такой же маленькой, под розовым байковым одеяльцем…
Получив письмо об отъезде отца, Женя вдруг затосковала. Она вспомнила как-то сразу все отцовские морщины, его седые виски и испугалась: о многом они еще не поговорили, как мало знает он свою Женьку!..
Впереди был месяц учебы, экзамены. Но она договорилась в деканате, что сдаст досрочно. Тогда у нее осталось бы три недели свободного времени, как раз те самые три недели, которые отец решил прожить у своей пожилой сестры на Волге.
Никогда не занималась Женя так яростно!..
Прямо с зачеткой в кармане она бросилась на речной вокзал. Но там только посмеялись ее наивности: на билеты существует очередь, запишитесь, может быть, недели через три…
— У меня же совершенно исключительный случай! — в отчаянье говорила Женя. — Мне делать там нечего через три недели!
В ответ пожали плечами.
Тогда Женя спросила, сдерживая негодование:
— Хорошо, но кто-нибудь все-таки может получить билет без очереди?
— Герои Советского Союза и депутаты Верховного Совета, — ответили ей.
Ни героев, ни депутатов у Жени знакомых не было. Она бесцельно бродила по улицам, с тоской глядя на проходящие звездочки… И, наконец, решилась… Что еще оставалось ей делать?
— Товарищ Герой Советского Союза, — сказала она торжественным, ломким голосом, оборачиваясь к своему соседу по троллейбусной очереди, у которого на пиджаке блестела Золотая Звезда.
— Да, — проворчал тот, опуская газету, которую просматривал на ходу. — В чем дело?
— Вы можете совершить хорошее дело, если это займет у вас только час времени?
Герой поднял было брови, но уже, шурша шинами, подошел троллейбус.
— Так я скажу вам все! — жалобно воскликнула Женя, вскидывая руку.
В тесной толпе она сбивчиво объясняла свои обстоятельства, пугаясь его каменного лица, и начала уже было бормотать: «Конечно, она сама понимает… такой занятой человек…», — как Герой вдруг спросил все так же строго:
— Когда открывается касса? Учтите, что я здесь проездом, послезавтра уезжаю.
Достать билет на пароход в разгар летнего сезона оказалось не так-то просто и для Героя. Дважды они встречались в девять утра на условленной улице, и только на третий день он вручил ей нарядный, с голубыми полосами, билет Волжского пароходства. Оставалось поблагодарить и распрощаться, тем более, что и Герой возвращался назад, в Белоруссию. Женя шла, все замедляя и замедляя шаги. Неужели так оно все и будет? И они разойдутся сейчас как чужие?..
— Ну, что же ты намерена делать? — пробурчал Женин спутник, встряхивая седеющей курчавой головой и неожиданно переходя на «ты».
— Сегодня? — глупо спросила Женя.
Он улыбнулся:
— И сегодня и всегда. Вообще в жизни?
— …Вот откуда я знаю Курило, а вовсе не потому, что он областное начальство, — кончила Женя, стараясь разобрать, какое впечатление произвел этот рассказ на Ключарева.
— Угу, — удовлетворенно отозвался тот из темноты.
Машина шла и шла, подскакивая на ходу и освещая прямым недрожащим лучом лесную дорогу…
— Федор Адрианович, — сказала Женя немного погодя, — что такое мужество?
Ключарев удивился вопросу и задумался.
— По-моему, это защищать до конца то, во что веришь.
— Так. — Женя для верности даже повторила его слова, шевеля губами. — А счастье?
Ее юный пытливый взгляд был неотступно обращен к Ключареву. Тот улыбнулся, слегка пожав плечами.
…Ночью в свете фар дорога преображается. Облитые матовой молочной белизной стоят овсы, цвет у них таинственный, мягкий, словно смотришь сквозь бутылочное стекло. Дерево, вырванное из темноты, стоит, как в блеске молнии: так четко обрисован каждый его лист со всеми жилками, так ясно видна любая морщина на коре. Секунда — и дерево снова исчезло, словно с головой утонуло. Иногда они останавливались и, выходя из машины, тоже сразу оступались в эту непроницаемую тьму. Уже ощупью, с неизъяснимым наслаждением собирали в охапки стебли цветущей гречихи; осторожно касались лицом ее росных душистых соцветий и выпускали не повредив. Гречишное поле, повитое туманом, смутно белело, насколько хватало глаз.
— Самый добрый труд — колхозника, — сказал вдруг Ключарев, глубоко вдохнув свежий, напоенный травяными запахами воздух.
— Почему?
— Счастливый. Дает полное и немедленное удовлетворение. Бросил зерно в землю — и видишь, как оно поднимается. Собрал — и знаешь, что оно не для тебя одного, а для всех.
Земля дышала тишиной и миром. Удивительная ночь! Все лучшее, что есть в человеке, словно просыпается в такие минуты и чутко вслушивается, дышит и не может надышаться…
— Стоп.
«Победа» снова остановилась. Что-то темное, как огромная спящая птица, сложившая крылья, виднелось слева, у самой дороги…
— Комбайн! Неужели так и брошен без присмотра? Эй, есть тут жив-человек?
Несколько секунд стояла тишина. Одинокая красноватая звездочка низко висела на небосклоне. И кроме звезды, кроме комбайна да их двоих на дороге, казалось Жене, никого больше и нет на свете.
— А кто пытае? — отозвался не сразу голос. В кожухе, обросшем соломинками, дядька вылез из соломокопнителя. — Я думал, проверка якая…
IV. Разговор о свадьбах
1
На площади, на зеленом пустыре, где центр Городка, стоит одиноко трибуна из красных, уже побуревших досок, и высокий шест с серебряной, почти рождественской звездой. В дни праздников сюда собираются на митинг. Под звуки оркестра тогда поднимается вверх кумачовый флаг, а в Мае и на Октябрьскую революцию мимо трибуны проходит даже небольшая демонстрация; ученики двух школ, служащие районных учреждений и крестьяне из ближайших сел.
За трибуной видны купола крытой тусклой жестью церковки. Она звонит несколько раз в день, раздумчиво и мелодично, тремя колоколами, как «Табакерка» Лядова.
— Кандыба зазвонил, — говорят тогда в райисполкоме и собираются обедать.
Кандыба — благочинный, служитель тоже районного масштаба. Ему лет под семьдесят, он живет тут же, при церкви, на улицах показывается редко, всегда в одной и той же ряске, порыжевшей на солнце, и широкополой соломенной шляпе. Однажды на узком дощатом тротуаре он столкнулся лицом к лицу с секретарем райкома и остановил его.
— Гражданин секретарь, — сказал он с некоторой торжественностью, но в то же время поперхнувшись от волнения, — у меня к вам настоятельная просьба уделить мне несколько минут вашего внимания.
