Анна Караваева - Родина
— И на том спасибо, — сказал он и поднялся с места.
В перерыв Чувилев прибежал в цех электросварки.
— Соня, твой отец запретил нам работать над нашим приспособлением… Прямо этого слова он не произнес, но по всему видно: запретил! Наше приспособление мы изобрели, проверили на опыте — и мы же должны отказаться от него? Что же это такое? Как же мы можем отказаться: ведь мы Сталину обещали!
Чувилев помрачнел, передернул широкими плечами.
— А Лизавета что-то замечает и хотя не знает, в чем дело, понимает все по-своему. Сегодня подошла ко мне: «Ты что увял, Чувилев? Большим обещанием задался, а теперь страх тебя берет?» Нет, Соня! Никакого страха я не чувствую! Я знаю, что мы не сослепу обещали…
— Погоди, Игорь, — прервала Соня, — сейчас уже о другом речь: что вы намерены делать?
— Делать то, что мы задумали.
— То есть наперекор запрещению начальника цеха?
— Да, так оно и выходит: наперекор, — немного растерялся Игорь.
Соня, помолчав, устремила на него потемневший, серьезный взгляд.
— Ты, конечно, понимаешь, что теперь ответственность вашей бригады и лично твоя гораздо больше, чем в наши лесогорские времена. Понимаешь?
— Да, — тихо сказал Чувилев, заражаясь ее настроением напряженного раздумья.
— Теперь все должно получиться не только хорошо, но сразу отлично… понимаешь?
— Да.
— Конечно, — снова помолчав, заговорила Соня, — отступать нельзя. А я поговорю с папой! Попробую его убедить!
Едва Соня переступила порог маленького отцовского кабинета, как Челищев сразу замахал руками и нервно выкрикнул:
— Нет, нет! И не пытайся защищать их!
— Погоди, папа, ты еще не знаешь, о чем я буду с тобой говорить.
— Все знаю, все! Ты заодно с ними, заодно с Артемом! И всем вам охота меня ущемить, как кого-то «бывшего», не достойного уважения и доверия. Не эти мальчишки, а я, я, начальник цеха, должен был бы выступить на митинге и заявить об этом новаторстве, об этом пресловутом их изобретении!
— А… вот оно что! — медленно сказала Соня. — Ты согласился бы признать инициативу чувилевцев новаторством, если бы сам заявил об этом?
— Допустим…
— Так это беспринципность, папа!
— Довольно! Не пытайся просвещать меня. Я не желаю итти у вас на поводу, поняла?
— Папа! Что ты делаешь?! — вдруг ужаснулась Соня, словно впервые видя это серое, дергающееся лицо и мутножелтые глаза. — Ты этим не только чувилевцев, ты и себя тащишь назад!
Придя в свою комнату, Соня машинально села к туалетному столику и увидела в зеркале свое бледное, недоброе лицо с остро горящими глазами.
«Надо поговорить с Артемом. Непонятно только, почему он, как главный инженер, не приказал папе: «Приступайте к делу»? Не понимаю!»
Этот вопрос Соня задала Артему на другой день.
— Видите ли, Софья Евгеньевна, — заговорил он с подчеркнутой серьезностью, — я поставлен в сложное положение, и разрешите уж мне быть до конца откровенным, ничего не смягчая, хотя дело касается вашего отца.
Артем рассказал, как он «обманулся» в Евгении Александровиче и как начальник цеха сразу «засек дорогу» работе над изобретением чувилевцев.
— Можно, конечно, действовать официальным путем, по инстанциям, — раздумывая, продолжал Артем. — Я пожалуюсь директору на инженера Челищева… хорошо, но этим я ничего не выиграю: ведь директор только что утвердил за начальником цеха право первому определять пригодность для производства рационализаторских и других предложений. Да и, собственно говоря, против данного принципа я выступать не собираюсь. «Начальник цеха Челищев, на мой взгляд, употребляет данное ему право не так, как следовало бы», — информируем мы Николая Петровича. А директор нам скажет: «Значит, вы не сумели его убедить в пользе этого изобретения». Николай Петрович может подумать еще, что я, новый на заводе инженер, стремлюсь ущемить старого, что я вздумал мстить одному из старейших работников завода за то, что начальник цеха не согласился с моими доводами… Нет! Я дорожу доверием ко мне Николая Петровича и сам глубоко его уважаю, — да и разве мало он хорошего сделал для нашего Лесогорского завода?.. Но все это только рассуждения… — как бы спохватился Артем, сердито потирая лоб. — Мы должны решать этот вопрос, так как Николая Петровича сейчас в Кленовске нет.
— Вот именно, решать, — подтвердила Соня.
— Обычно решение такого рода вопросов не терпит искусственной оттяжки, то есть неразумно и неправильно по существу ставить решение в зависимость от возвращения из командировки Назарьева, — да и вдруг он задержится в Москве.
— Да, я тоже думаю, что оттягивать не следует, — сказала Соня.
— Очень рад, — быстро произнес Артем. — Очень рад!.. Да, путь один: делать, бороться!.. И знаете что? Вспомним, что и на Лесогорском заводе мы боролись за новые методы самым прямым путем: ломали старые, отжившие нормы и расчищали дорогу новому! Если новое проверено, если показало себя на опыте, двигай его в жизнь, немедленно, оперативно, — иначе ты бессовестный человек и последний дурак!.. Извиняюсь, Софья Евгеньевна, я словно раскаляюсь от таких вещей… Да что! Вы ведь, поди, помните, как за свою бригаду боролись в Лесогорске?
— Конечно, помню.
— Небось, приятно вспомнить, что действовали решительно, а не спускали дело на тормозах, верно? Да и разве первый день спорим мы с Челищевым? Авось нынче больше толку выйдет.
Артем прошелся из угла в угол своего тесного и холодного кабинета, отгороженного застекленной до половины стенкой от еще пустого сборочного цеха, потом широко улыбнулся и решительно тряхнул головой:
— Я твердо уверен в успехе чувилевцев и, конечно, еще доживу здесь до приятного дня, когда неверие товарища Челищева будет посрамлено победой новаторов…
Артем осекся, увидев бледное лицо Сони.
— Ничего, Артем Иваныч, ничего, — устало проговорила Соня. — Решение может быть только это…
— Верно ведь? — обрадовался Артем. — Эх, когда страсти разгораются, поневоле забываешь, кто кому родственник!
Выйдя из кабинета главного инженера, Соня в коридоре столкнулась с Пластуновым.
— Что с вами, Соня? — спросил он, здороваясь и пытливо вглядываясь в нее. — Вижу, что-то случилось. Может быть, я вам помогу чем?
— Да… — прошептала Соня.
Когда оба вошли в маленькую комнатку партбюро, Пластунов подбросил в печурку несколько сухих поленьев, которые скоро громко защелкали.
— Через две минуты здесь будет тепло, — тоном радушного хозяина произнес Пластунов. — Снимите ваше пальто, Соня. Вот так. Ну, тепло вам?
— Спасибо, тепло, — невольно улыбнулась Соня.
Дмитрий Никитич спросил ее еще о чем-то, простом и незначительном, и она поняла, что он давал ей время успокоиться немного.
И Соня рассказала ему все.
— Да, вы все поступаете правильно: решение может быть только это, — медленно произнес Дмитрий Никитич. — Вы, как передовые люди, и не могли решить иначе. Не продвигать в жизнь новое, боясь всяческих осложнений и трудностей, или слишком медлить с продвижением нового — это не только антигосударственная практика, это в такой же степени безнравственно: это все равно, что закопать в землю хлеб, чтобы не дать его людям.
— Да, я вполне себе представляю, как это важно… поэтому я и решила поддержать эту борьбу, — ответила Соня и смущенно поправилась: — Ой, как торжественно я выразилась!
— Конечно, это борьба, — просто сказал Пластунов и, что-то заметив в выражении лица Сони, добавил: — Новое нередко в жизнь приходит, как говорится, с болью — и, случается, для обеих сторон. Я понимаю, Соня, — Пластунов понизил голос, — что вам придется труднее всех, но… как друг ваш, — он слегка сжал ее тонкую кисть и тут же отпустил, — я советую: держитесь, держитесь крепче! В борьбе за новое важны не только убеждения, но и твердость. А вашему отцу предстоит… — Дмитрий Никитич приостановился, испытующе взглянув на Соню.
Она спросила тихо:
— Что предстоит… моему отцу?
— Поражение, — ответил Пластунов и посмотрел ей прямо в глаза.
Соня молчала, резко изменившись в лице; она смотрела перед собой остановившимся взглядом, стиснув руки, как от сильной боли. Наконец Соня повторила дрожащими губами:
— Поражение… Дмитрий Никитич, что я делаю? В первый раз в жизни я пошла против отца…
Пластунов немного подождал, пока Соня, по-детски испуганно моргая и беззвучно шепча, не то вспоминала что-то, не то напряженно вдумывалась в только что произнесенные ею слова.
— Соня, — вдруг глухо сказал он, — неужели я ошибся? Вы… жалеете о своем обещании?
Рука ее дрогнула, губы разжались.
— Нет.
Ясное понимание того, что все высказываемое сейчас парторгом исключительно важно, заставило ее окончательно успокоиться.
