Николай Борискин - Туркестанские повести
Весь день я чувствовал себя именинником. А на следующее утро начальник штаба зачитал приказ командира дивизиона о назначении «рядового Владимира Кузнецова водителем транспортно-заряжающей машины».
Ура! И прощай водовозка! Теперь можно смело смотреть в глаза друзьям и писать письма домой и Людмиле…
Через шесть часов мы сняли противогазы. Медик осмотрел каждого, выслушал, заполнил свои графики и объявил:
— Обед. Кузнецов, можешь разговаривать. Режим молчания выполняет Другаренко.
Виктор начал молча хлопотать над электроплитой. Родионов вытер вспотевшее лицо, глотнул чаю из фляги и снова уткнулся в схему прибора. Я и капитан открыли консервные банки.
— Записи вашего отца, Кузнецов, должны прочитать все в дивизионе, — задумчиво проговорил доктор. — Пожалуй, я скажу Тарусову, пусть организует беседу. Вот только как ее назвать? «Отцы и дети», а? Или: «В жизни всегда есть место подвигу»? Нет, шаблонно… Впрочем, дело не в названии. Можно просто зачитать дневник, потом люди поделятся своими мыслями. А поделиться надо, особенно молодым солдатам.
Капитан увлекся. Он рассуждал, покачивал головой:
— Прошло четверть века, а последователи фюрера не унимаются. Одни требуют пересмотра границ, другие считают, что границы безопасности их государства простираются на многие тысячи миль от материка, и потому вмешиваются во внутренние дела малых государств. Третьи нагло требуют применения термоядерного оружия против «красной опасности» и идут на всякие подлые провокации…
Пошевелился Кузьма:
— На провокации они мастера, только с нами шутки плохи.
Тут заговорили мы все.
— Стреляем редко, но метко! — не выдержал и химинструктор.
— Другаренко, режим, — напомнил доктор.
— Виноват. — И Виктор принялся доедать вермишелевый суп собственного приготовления.
— А в позапрошлом году, говорят, дивизион получил «уд» по стрельбе, — отодвинув исчерченный листок бумаги, повернулся к нам оператор.
— Меня не было здесь, но и я слыхал эту историю, — кивнул головой капитан. — Всем дивизионом писали письмо на имя командующего: так, мол, и так, дайте возможность исправиться…
— И что же дальше? — заинтересованно спросил я.
— Письмо отослали. Генералу оно понравилось. А весной, уже при новом хозяине Ракетограда, командование проверило дивизион на учениях. Сколько пролили пота при подготовке к учениям! — Капитан даже вытер лоб рукавом, будто ему и по сию пору жарко. — Зато управляемую цель, запущенную с песчановского аэродрома, сбили с первого залпа.
— Так это же мы запускали цель! — вскричал Кузьма.
— Кто бы ни запускал, а сбили, — отозвался Агзамов. — И любую там неведомую, непрошеную собьем… Вот и сами подумайте, друзья, как велико должно быть мастерство ракетчика! Нужно не просто старание, но самоотверженность, граничащая порой с подвигом. А ведь не секрет, что кое-кто думает не совсем так, сомневается.
Капитан никого не назвал из сомневающихся, но мне почему-то сразу вспомнились высказывания по этому поводу Гриши. Да, значит, есть они, такие люди…
— Ну ладно, разговорились мы тут вчетвером. А надо об этом сообща, всем вместе, потолковать, — закончил Агзамов. — Кузнецов, выключи свет.
— Зачем?
— Допустим, что выведена из строя ДЭС. Это вполне может случиться, — сказал врач.
Испытания продолжались.
Глава одиннадцатая
Кузьма Родионов еще во время затворничества в укрытии сказал:
— Знаешь, Володя, я бы, честное слово, был счастлив, если бы мне удалось осилить принципиальную схему прибора для оценки работы операторов.
— Для чего он, прибор-то? — Я заглянул в его листок, испещренный линиями, кружочками, стрелками и цифрами, и у меня запестрило в глазах. А под чертежом двухэтажная формула. Нет, это выше моего воображения!
— Как для чего? — удивился Родионов. — Прибор дает возможность за короткое время подсчитать количество ошибок, допускаемых операторами при сопровождении цели, вычислить систематическую ошибку и выставить каждому специалисту объективную оценку за сопровождение. Эх, если бы только осилить эту штуку. Но пока не совсем получается. Вот смотри…
Ни там, в подземелье, ни здесь, в техническом классе, я почти ничего не понял из объяснений Родионова: слишком мудрены все эти реле времени, метрономы, интеграторы…
— Есть же у нас инженеры, техники. Попроси их, помогут, — посоветовал я, дабы поскорее отделаться от него. Мне самому надо изучить ракету в разрезе, чтобы иметь хоть мало-мальское представление об ее устройстве и принципе работы. Времени, отведенного для классных занятий, не хватает, вот и приходится сидеть по вечерам. Техника — это все-таки не гуманитарные науки.
— Инженеры, техники, — усмехнулся Кузьма. — Я думал, прибор станет вроде моей дипломной работы… Ну, ладно, занимайся, — махнул он рукой на разрезанные вдоль и поперек части ракеты.
Каждый был занят по горло и все-таки стремился отбить у времени секунду-другую. Вот уж действительно реактивная скорость жизни! И в этой предельной напряженности солдаты находили счастье. Ну что бы, казалось, особенного в словах капитана:
— А у вас и здесь, в расчете пусковой установки, получается, Новиков! Скоро не уступим второму номеру, а?
И Саша светлел, даже как будто становился выше ростом. А второй номер — Герман Быстраков — уже прицеливался на Женю Попелицына, словно взвешивал, скоро ли одолеет его обязанности.
Я почти все рабочее время был вместе с расчетом пусковой установки, и заботы его все больше захватывали меня. Вот уж не ожидал. Как это далеко от взвинченных разговоров за рюмкой шампанского, когда мы пришли с Гришей из военкомата и обсуждали «тактику и стратегию» своего поведения, философствовали о революции в военном деле, ровным счетом ничего не соображая в ней.
Я понял, что эту революцию делают не только «технократы с лысеющими черепами и воспаленными от бессонницы глазами», но и все эти ребята, которые окружали меня.
Да, так чем оно измеряется, счастье? Во всяком случае, не только праздниками, когда казарма блестит как стеклышко, огненно улыбается кумач, из тюльпанового раструба громкоговорителя льются песни и музыка, Шукур Муминов добрым волшебником хлопочет над пловом, а ребята наутюжили выходные гимнастерки и брюки, подогнанные по росту младшим сержантом Другаренко.
Я сижу в комнате бытового обслуживания, смотрю на улыбающееся лицо Виктора, только на лицо — острые глаза его под тонкими надбровными дугами почему-то никогда не улыбаются, — и думаю: «А в чем твое счастье, химинструктор? »
Другаренко пришел в армию раньше меня. Он худощав, среднего роста, у него длинные проворные пальцы. В своем белом халате Виктор похож сейчас на заправского парикмахера. Мне он сказал:
— Володя, тебе рано отпускать прическу. — И в один заход снял с головы электрической машинкой начавшие было отрастать волосы.
Сейчас он хлопочет над прической Федора Кобзаря.
— Тебя как?
— Все равно.
— Ну, давай под «польку». — И машинка зажужжала.
Виктор на все руки мастер. Сапоги починить — пожалуйста, подстричь кого — минутное дело. И портняжит здорово, почти всем ребятам обмундирование переделал. А недавно наплечные ремни к противогазам сшил; раньше мы носили их на поясах — неудобно.
Служба в дивизионе у него начиналась не очень ладно. Об этом он говорил сам:
— Окончил школу сержантов и там же получил классность по старту. Потом перевели сюда. Дай, думаю, с недельку отдохну, порисую кое-что для ленинской комнаты. А старшина же знаешь у нас какой — дока! Собрал новичков и спрашивает:
— Кто может рисовать?
Из строя вышли человек десять, в том числе я.
— Смотри-ка, — говорит, — целое отделение талантов. А ну-ка берите лопаты — и марш рыть окопы!
Дня три вкалывали. Дулин по одному стал проверять художников. Выбрал меня.
— Сиди, — говорит, — и рисуй.
Занятие это мне пришлось по душе. Школьный учитель Мефодий Иванович привил мне страсть к рисованию. Позже я учился в профессионально-технической школе и стал закройщиком, потом художником-модельером… Так вот, значит, рисовал-рисовал, а конца-краю все не видно. Обозлился: то землю лопатил, а теперь без передышки рисую да черчу…
— Не буду! — заявил. — Есть и кроме меня художники.
Получил выговор, перевели меня оператором пульта управления. А потом приказали освоить химинструкторское дело. Вот так-то.
У дверей сверкнули Гришины очки.
— А-а, вот ты где… — протянул он. — Послушай, старик, я написал стихи. Хочу почитать сегодня вечером.
— Читай.
— Пошли на улицу, здесь народу много.
— Ты ведь и написал для народа. Читай, пусть ребята слушают. Или стесняешься?
