Николай Борискин - Туркестанские повести
— Читай.
— Пошли на улицу, здесь народу много.
— Ты ведь и написал для народа. Читай, пусть ребята слушают. Или стесняешься?
— Да нет, — замялся Горин, но все-таки развернул листок.
Перестала жужжать машинка, смолкли разговоры. Гриша начал читать:
Надо мною алюминий —
Небо блеклое пустыни,
Солнце львицею косматой —
От восхода до заката.
— Загнул, — усмехнулся Другаренко. — Львицы косматыми не бывают.
— Частности, — отмахнулся Гриша и закончил:
В небо вперен глаз ракеты, —
Я, солдат, за мир в ответе!
— Львицу замени каким-нибудь другим зверем.
— И про солдат потеплее… А в общем, читай: хлопать будем на концерте.
Гриша в первый раз расчувствовался, заморгал. Он понял, что тоже нужен людям.
— Пойду исправлю. Успею до вечера. — Он протер очки и, забыв их надеть, поспешил уединиться.
Из ленинской комнаты послышался голос дивизионного почтаря — Жени Попелицына.
— Телеграммы, письма, открытки!
Солдаты кинулись за весточками. Мне пришла поздравительная телеграмма из дому: «Рады за тебя. Служи по-кузнецовски». Эге! Что же это, по-геройски, значит? Вот это задача…
От Люды — открытка. Все-таки прислала. Ура! Растягивая удовольствие, смотрю на «Утро в сосновом лесу». И наш лес такой же. Лес, где мы с ней гуляли. Лес, где бродил перед отъездом в армию в надежде встретить обиженную мною Людмилу.
Что же она пишет, моя любовь? Переворачиваю открытку и выхватываю глазами строчки:
«Володенька, дорогой!
Как я рада, что у тебя все хорошо по службе! Ты, наверно, и не писал-то потому, что не освоился как следует после университета? Чудак ты, мой милый! Мало ли трудностей бывает. Главное, присматривайся к тем, кто поопытнее тебя, бери от службы все, что можно. И ей отдавай все сполна. Помнишь песню: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно»?
Володечка, в институте у меня все в порядке. И дома тоже. Только без тебя как-то одиноко, тоскливо… Ну да я надеюсь, мой дорогой, что мы встретимся еще до окончания твоей службы.
Пиши чаще и обо всем, обо всем — о себе, о Грише, о пустыне. Какая она?
Жду. Целую. Людмила».
Валя Леснова тоже была счастлива. Вчера мы хлопали ей, не жалея ладоней. Сначала она спела «Ивушку»:
Ивушка зеленая,
Над рекой склоненная,
Ты скажи, скажи, не тая,
Где любовь моя?
Любовь ее сидела во втором ряду. Бытнов пришел на концерт немного навеселе. В зале клуба было душновато, и он все больше наливался краснотой. А когда Валя закончила петь, Коля Акимушкин, белый от волнения, прошел от дверей к сцене и, ко всеобщему удивлению, подарил ей букет. Никто не догадался. Только он.
— Спой еще, Валюша, — тихо попросил Николай и так посмотрел на девушку, что она смутилась. — Спой «Белые аисты».
Зал грохнул аплодисментами.
Бытнов, еще гуще полиловев, поднялся и ушел. Леснова протянула вслед ему руки, но посмотрела на цветы и осталась на сцене.
— Хорошо, Николай! Для тебя, — одними губами сказала она.
Женя Попелицын растянул мехи баяна.
…Сердце в пути не боится состариться,
Сердце горит, как звезда.
Где же вы, где же вы, белые аисты,
Были все эти года?..
Слезы бежали по щекам девушки, но она не вытирала их. Бежали слезы и падали на букет, а Валя пела. Пела для Коли Акимушкина. Пела, чтобы хоть на минуту подарить ему счастье.
В полночь роняют в ладони нам аисты
Грустные перья свои…
Я слышал на концерте эту песню в исполнении Людмилы Зыкиной. Ей, конечно, аплодировали. Но та — артистка, а Валя солдатка, и мы выплеснули для нее весь запас своего восторга…
Вечер продолжался. К концу программы снова пришел Андрей Бытнов. Глаза помутнели: видимо, выпил еще. Начались танцы. Он пригласил Валю. Я топтался с Гориным.
Неожиданно послышалась ругань старшего техника. Он заломил Валину руку и уставился в побледневшее лицо пьяными, в красных прожилках, глазами.
— «С офицерами ходила, с солдатней теперь пошла…»?
— Андрей! — сдавленно вскрикнула Леснова. — Опомнись…
К Бытнову метнулся Акимушкин…
Глава двенадцатая
На другой день после испорченного Бытновым вечера Горин отозвал меня в сторону от казармы и взволнованно заговорил:
— Помнишь, ты рассказывал мне о странностях Бытнова? Этакая флегматичность, какое-то равнодушие, даже нарочитое, подчеркнутое безразличие ко всему, будто ему не дают расти выше достигнутого им служебного потолка…
— Ну и что?
— Так вот, слушай. Сижу я сегодня в канцелярии, с бумагами вожусь, и вдруг в смежную комнату входят командир дивизиона и капитан Тарусов. Начали говорить о Бытнове. Я стал невольным слушателем их беседы: перегородка-то фанерная да и дверь неплотно прикрыта.
Гриша зачем-то снял очки и в смущении начал протирать их.
— Поторопись, — попросил я его, — а то вот-вот подадут команду на построение.
— Хорошо. — Григорий привычным движением кинул толстые дужки очков за уши. — Сижу, значит, я и слышу:
— Только этого нам и не хватало, Павел Петрович… Как же такое могло произойти?
— Я разбирался, товарищ майор. — Тарусов шумно вздохнул. — Когда моя жена уезжала сдавать экзамены в институт, на той же машине поехала за покупками в город и радиотелеграфистка Леснова. Она-то вместе с подарками для девушек и привезла бутылку водки Бытнову. Ну, тот и…
— Частенько это с ним бывает?
— Нет-нет да и сорвется. Рецидивы… Взгляните на его последнюю аттестацию.
Шелест страниц личного дела. Отрывистые фразы, слова:
— «Техник по вооружению… Увлекается спортом… Страдает самомнением… В результате ослабил внимание к службе… Отстал… Тяготится…»
Кто-то из них побарабанил пальцами по столу.
— Да-а… Дело прошлое, однако же… А ты не пытался, комбат, по душам с ним потолковать?
— Пытался. Только не очень-то он податлив. Вот и позаниматься вместе предлагал. Пообещал Андрей прийти, да не пришел.
— Выходит, заледенело в нем что-то, Павел Петрович?
— Заледенело, товарищ майор. Говорил я с Родионовым, который служил вместе с Бытновым в авиации, письмо в полк посылал. Ответили, ничего не утаили об Андрее.
— И что же удалось выяснить? — спросил Мартынов.
— Успехи на спортивных состязаниях, ореол почета, грамоты и кубки — приятно! Это избаловало Андрея, вскружило ему голову. Он стал считать себя незаменимым призером, гордостью однополчан. А когда ему напомнили, что основное-то дело — содержать оружие в боевой готовности, обиделся. Отвык, видите ли, от «черновой» работы. В общем, и спорт забросил, и в технике поотстал. Пытались помочь ему, предлагали поехать на учебу. Куда там! И так, мол, проживу. Начались неприятности. А тут еще с девушкой у него неладно вышло. Узнала, что Андрей начал выпивать, опустился, и не поехала к нему… Вот и все, что могу сказать о Бытнове. Остальное вы сами знаете…
— Но ведь держался же он какое-то время?
— Стало быть, не удержался, товарищ майор. Потому и говорю — рецидивы прошлого, — повторил Тарусов.
— Не верю я в эти рецидивы, — досадливо сказал командир дивизиона. — Мало мы работаем с ним, упустили человека из виду.
— Не пойму, чего он хочет, не знаю, что с ним делать, — откровенно признался Тарусов.
— Ну, вот что, комбат, — после минутного раздумья закончил беседу майор. — Позови Бытнова ко мне. Сам поговорю с ним. А там решим, что дальше делать. Кстати, где он познакомился с Лесновой?
— Здесь же, у нас, на межгарнизонных соревнованиях. Она ведь тоже хорошая спортсменка.
— Жаль девушку… Не разглядела она Бытнова, что ли?
— Парень он представительный, только…
— Вот в том-то и беда, Павел Петрович. Ну ладно, зови его…
— Батарея, ста-ановись! — раздалась на плацу команда, оборвавшая наш разговор.
Мы построились и пошли в тир. А когда вернулись в казарму, Горин сказал, что несколько минут назад закончилось офицерское собрание. О чем там говорили командиры, никто из нас, солдат и сержантов, не знал, но мы догадывались — «прорабатывали» Андрея Бытнова.
Хмурым он ходит, неразговорчивым. Офицеров сторонится, а с подчиненными у него разговор короткий: приказал — выполни, а как — дело твое.
К нему перевели и Кобзаря, недавно ставшего младшим сержантом. По старой памяти Федор нет-нет да и забежит к нам. Галаба, своего бывшего командира, расспросит, что неясно, сам новости расскажет. Неладно что-то с ним, Федором. Не нравится во взводе Бытнова? Тяжела ноша командира расчета пусковой установки? Или ребята слишком сдержанно приняли?
