Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)
— Взвод! За мной!
Бойцы поднялись разом, словно всем осточертело валяться в грязи, и, кто согнувшись, кто во весь рост, пошли вперед. До кладбищенской стены оставалось метров двести. Никто не надеялся, что немцы отдадут им эти двести без стрельбы, но они отдали, по крайней мере, половину из них и открыли стрельбу только через полторы минуты.
— Ложись! — с невольным облегчением крикнул Мухин. — По-пластунски вперед!
От беспрерывных ракет — светло, но земля здесь тоже изрыта воронками — старыми, где воды по пояс, и совсем свежими, с еще не выветрившимся запахом тротила. В такую воронку скатывались стремительно, головой вниз, скользили на. брюхе по сыпучему склону, жадно вдыхая аромат сырой земли, чтобы тут же, по противоположному, подняться снова наверх. Понимая, что позади — рота, в воронках долго не задерживались, где ползком, где перебежками упрямо продвигались вперед, к ограде. Если минуту назад различали только массивы вывалившегося кирпича, то теперь стали видны небольшие трещины, бороды сухой прошлогодней травы, царапины от осколков.
— Гранаты к бою! Огонь!
Десяток гранат достигли ограды, но только две разорвались, перелетев через нее. Скорей — к пролому, забросать немцев гранатами, пролезть в дыру хотя бы четвертым и — «хенде хох!» кинжалы из ножен…
— Товарищ младший лейтенант, рота пошла!
А, дьявол! Рота пошла, а он еще по эту сторону ограды!
— Гранатами огонь!
Теперь уже лучше: рвутся в проломе и на кладбище среди могил. Взвод наступает цепью, на правом фланге Дудахин, Мухин — посередине.
— Огонь!
Умолк пулемет справа, начали редеть автоматные очереди.
— Младшенький, фрицы бегут! — радостно закричал Дудахин.
Позади — нестройное многоголосое нарастающее «ура», но туда уже перенесли огонь немецкие минометы и орудия.
— Товарищ младший лейтенант, смотрите!
Верховский указывает на густое сплетение ветвей, где — большая колония гнезд, над которой галдят всполошенные грачи.
— А ну, дай! — помкомвзвода взял из рук Верховского винтовку, выстрелил в самую середину гнездовья, где темень была особенно густой. Какое-то движение произошло там, наверху, будто человек оступился, не попав ногой куда надо, и повис, запутавшись среди ветвей.
— Быстро к пролому!
Впереди в самом деле четверо. Бросили гранаты, прижались к земле. Но долго лежать — гибель. Дернулся, застонал лежавший впереди Мухина боец, молча уткнулся в землю второй. Пожалуй, так всех перебьют!
— Вперед!
С трудом оторвались от земли, устремились к ограде. Среди кирпичного крошева под оседающей красной пылью — запрокинутое лицо пулеметчика, чуть дальше, на каменной глыбе — второй.
— Вперед!
Наконец-то втекли в зияющие битым кирпичом развалины, стреляя на ходу, скатились к подножью древних лип и тут дрались врукопашную кто как смог. Одни — с «выпадами» и «захватами», умело хоронясь от плоского, с зазубринами, немецкого тесака, и вовремя нанося свои, точные, безжалостные удары прикладом, ножом, саперной лопаткой; другие — в пылу драки забыв про оружие, норовя поддеть немца кулаком под дых или угодить ему в сопатку… Хрипели, рычали, стонали, ругались, с кровью выплевывая зубы, скользили ботинками на размытой глине, падали, сокрушая ветхие деревянные оградки. Умирая, плакали, по-детски пряча разбитое лицо в ворох гнилых прошлогодних листьев…
Во время драки старики не забывали о своем взводном: немцев к нему близко не подпускали, но и ему не давали увлечься.
— Осади назад, младшенький, без тебя управимся!
Но вот рукопашная пошла на убыль, немцы дрогнули, бойцы взвода самостоятельно ринулись их преследовать. Избавившийся от опеки Мухин перепрыгнул покосившийся памятник и налетел на длинного тощего немца в очках, одетого в короткую, почти по колено, шинель. Столкнувшись, оба упали — Мухин спиной в лужу, немец — на груду кирпичей. От удара ремешок лопнул, и каска Мухина с жестяным грохотом запрыгала по камням. Падая, немец выпустил из рук винтовку и в ужасе крикнул:
— Töten Sie mich nicht, bitte! Ich bin kein Militär, doch Musiker!.. hаЬ’ kranke Mutter…[3]
От неожиданности Мухин плохо схватывал чужую речь, но, уловив главное, опустил автомат. Перед ним на груде кирпича сидел юноша лет восемнадцати с узким и бледным лицом, маленьким, безвольным подбородком и широко раскрытыми от страха глазами. Длинные пальцы нервно перебирали несуществующие струны какого-то инструмента.
— Gut, gehen Sie dahin, aber halten Sie nur Hände immer hoch…[4], — сказал Мухин, тщательно подбирая немецкие слова.
— Командир, берегись! — крикнули сзади. Мухин, еще не зная, к нему ли это относится, быстро откатился в сторону. В ту же секунду мимо пронеслась очередь. Младший лейтенант оглянулся. Сержант Рубцов штыком приканчивал немецкого автоматчика.
— Не задел он тебя, младшенький?
— Меня — нет, — сказал Мухин, вставая и оглядываясь. В полуметре от него на земле корчилась нелепая фигура в короткой шинели с оборванным хлястиком… — Меня— нет, — повторил младший лейтенант, с сожалением глядя на своего первого пленного.
Перестав корчиться, юноша отчетливо произнес:
— Wozu… haben Sie das getan? Wozu?..[5]
Мухин не стал оправдываться. Найдя свою, каску, он побежал к центру кладбища, где, судя по выстрелам, все еще продолжался бой.
Неожиданно с часовни ударил крупнокалиберный пулемет. Взвод Мухина оказался в ловушке. Вот тебе и «хенде хох», мессер из ножен! Мухин был зол на Карабана, но еще больше — на себя: проваландался в окопчике, распустил сопли, не проверил все сам!
Спустя минуту по его, залегшему среди могил, взводу начали стрелять из автоматов со всех сторон. Еще немного и повыбьют всех до единого, либо придется оставить с таким трудом завоеванные метры.
По сравнению с другими, Мухин находился в более выгодном положении. Держа под прицелом остальных, пулеметчик его не видел. Мухин ползком добрался до пролома в стене и побежал вдоль наружной стороны ограды. Мельком он оглядел подступы к кладбищу. Рота Охрименко залегла, не дойдя до стены ста метров. По ней били два фланговых пулемета, минометная батарея и артиллерия. Огонь бушевал и в тылу роты — немецкие тяжелые орудия громили дивизион сорокапяток. Мухин с надеждой взглянул в сторону оврага: до каких пор будут молчать наши таинственные восьмидесятипятимиллиметровые?
После паузы снова заработал пулемет. Младший лейтенант пошел к нему, прижимаясь спиной к ограде. О том, что его могут заметить и подстрелить свои, он не думал. Целью его жизни сейчас, на этот короткий и такой неимоверно длинный отрезок времени, стало — добраться до часовни и убить пулеметчика. Его действительно заметили с поля и принялись палить из винтовок с таким усердием, словно он был виной всех неудач роты. «Что же вы, дьяволы, делаете?» — шептал Мухин, распластавшись на земле. Прыгать обратно через ограду было бессмысленно: часовня не имела выхода на кладбище. Мухин полз по каменистому крошеву, обдирая колени. Большая по размерам часовня, построенная, как видно, лет сто назад, имела когда-то шатровую крышу и, конечно, крест, но с годами утратила и то и другое и теперь своими очертаниями напоминала средневековую башню после долгой осады. Пулеметчик сидел где-то в середине разрушенного шатра. Подобравшись к нему вплотную, Мухин забросил туда свою последнюю гранату. Потом он перелез через ограду внутрь кладбища и некоторое время неподвижно сидел под стеной, выжидая, когда пройдет дрожь в коленях. Взвод Мухина поднялся и теперь самостоятельно добивал разбежавшихся по кладбищу немцев.
Через свободный от гитлеровцев пролом, ощетинившись штыками, на кладбище входила рота Охрименко. Мухина поздравляли: наотмашь били по спине, плечам кулаками, обнимали, совали в руку обмусоленные чинарики. Последним подошел Трёпов, заставил сесть на мокрую плиту, вытащил из кармана заветную флягу.
— Пей, тебе сейчас это нужно.
Мухин с отвращением отстранился.
— Сам пей.
Подбежал Карабан в расстегнутой у ворота гимнастерке, из-под которой выглядывала матросская тельняшка.
— Ну, салага! Ну, тюлька! Удивил, брат! Дай я тебя чмокну по-нашенски, по-флотски!
Мухин, не особенно примериваясь, ткнул его кулаком в переносицу. Карабан схватился за пистолет. Трёпов от удивления поперхнулся водкой.
— Вы что оба с ума посходили? За что ты его, Петро?
— Ему еще не то полагается!
Карабан, не вытирая кровавой юшки с подбородка, стоял, обещающе поигрывая пистолетом.
— Да объясните же толком! — вскричал Трёпов, становясь между ними.
— Он пулемет на часовне проморгал, а тот моему взводу в спину ударил. Половину положил, а то и больше.
Трёпов присвистнул, опустил руки, которыми до этого придерживал обоих.
— Ну, Алексей, я тебе не завидую!
