Александр Авдеенко - Я люблю
Завидую и машинисту крана, и дирижеру, и тем, кто вкалывает сейчас по соседству с небом. Переквалифицироваться, что ли, стать верхолазом? Строитель — здорово звучит! Строитель Магнитки! Строитель пятилетки! Строитель социализма! Строитель нового мира!
Мимо пробегает сварщик, красноносый, красноскулый, в брезентовой робе, в синих очках, поднятых на обгорелый лоб. Загораживаю ему дорогу.
— Спичками не богат, земляк?
Действую наверняка. Человек, командующий молниями, запаслив на дефицитный огонь.
— Держи! — Он бросает мне коробок. — В обмен на закурку.
Протягиваю ему пачку толстых, душистых папирос, купленных в итээровском распределителе. Вот и перекур устроили.
— Кто это? — спрашиваю я.
Сварщик смотрит в ту сторону, куда я указал, — на сивоголового.
— Родион Ильич Атаманычев.
— Атаманычев? — чуть не вскрикнув, переспросил я.
— Чего всполошился?
— Так... Вместе с его сыном работаем на горячих путях. Что же, прораб он, Родион Ильич?
— Бригадир.
— Только и всего?
Мои слова почему-то задели сварщика. Разгорячился красноносый:
— Бригадир бригадиру рознь. Один собой не умеет командовать, а другому и армию можно доверить... Строжится Родион в работе больше начальников, но никто на него не в обиде. Справедливый. Дело свое до тонкостей знает. Мастер! За что ни возьмется, на загляденье сработает. Около такого бригадира и дурак таланта набирается. Наша бригада каждый месяц на почетной доске красуется, верхом на аэроплане.
Сварщик докурил папиросу и побежал дальше.
Талант! Мастер на все руки! Строгий и справедливый! Ну и ну!
Гоняю тачку и во все глаза смотрю на Атаманычева. Куда он, туда и мой взгляд. Вроде бы намагничена его богатырская фигура. Разговаривает скупо, властно: сделай то, убери это, помоги тому, — смотрит на каждого вроде бы свысока, а все охотно выполняют его волю.
— Здравствуй, Шурик. И ты здесь! Никуда от тебя не укроешься.
Ася!.. Голосистая девка. И цыганским табором несет от нее. Не я ее нашел, она пробилась к моему рабочему месту и надо мной же издевается. Расфуфырена, горит и сверкает. Юбка колоколом, цветастая: желтое по черному. Кофточка пышная, в черных и красных розах. Голова повязана косынкой. В ушах раскачиваются и позванивают дутые золотистые колесики. Оторви да брось, а не девка. Пришла на работу, кайло в руках, а разрядилась, как на праздник.
— Шурик, с тобой здороваются, а ты молчишь. Заработался? Или размечтался? Здравствуй!
Ее ладони больно и звонко шлепают меня по голой спине. Искры посыпались из глаз. Вижу, но не слышу, как смеется Ася.
Если б не соседи, работающие бок о бок с нами, дал бы я ей сдачу!..
Навалил тачку, подхватил и побежал к платформе. Думал, отвязался от настырливой девахи. Вернулся, а она долбит глину кайлом, готовит для меня груз. Пришлось брать. Ничего! Отработаю положенное время — и до свидания, случайный напарник!
Туда и сюда резво бегаю. Жарко стало. Вспотел. Ася сорвала косынку и вытерла меня, как маленького, — спину и грудь.
— Прошибло бедолагу. Перестарался. Сберегай силы. До захода солнца еще далеко.
До того осмелела, что и мокрую мою голову осушила, вдобавок еще и причесала своей гребенкой.
Стыжусь настырливой няньки, злобствую на нее, а не сопротивляюсь. Некогда. Она около меня вертится, а я с Атаманычева глаз не спускаю.
Талант! Справедливый! Уважаемый мужик!
— Здорово, батя! — пропела за моей спиной Ася.
Ну и переплет! С изумлением смотрю на свою напарницу.
— И ты Атаманычева?! Дочка? Сестра Алексея? Чудно!
— Чего ж тут дивного? Сыновей и дочерей не имею, холостая, а вот насчет брата... Слыхал, Шурик? Холостая, говорю, для ухажеров доступная.
— Ася, зачем ты грязь себе в лицо бросаешь?
— Цену сбиваю. Ширпотреб! Бери задешево, не оглядывайся.
Опять в цыганщину ударилась, балабошка.
К нам подходит Атаманычев. Стоит между мной и Асей. Смотрит то на нее, то на меня, откровенно соединяет нас взглядом. Ясно, о чем он думает. В небо пальцем попал.
— Здравствуйте... человек! — говорю я.
Родион Ильич пренебрежительно кивает в мою сторону, спрашивает у дочери:
— Твой новый ухажер?
— Не выдумывай! Ни старых, ни новых ухажеров не имею.
— А кто ж это?
— Голота! Ударник среди ударников. Краса и гордость горячих путей. Машинист Двадцатки. Музейная редкость.
— Брось трепаться, Аська! — сказал я с досадой.
Толстые губы Атаманычева раздвинулись в усмешке — блеснули два серпика с крупными и острыми зубами.
— Да знаю я его! Смотри-ка, он еще не разучился стыдиться! Не безнадежный, значит. — Придирчиво осмотрел меня с ног до головы. — Вроде живой.
— Живой! — со смехом подхватил я. — Не люблю, чтобы меня варили живым.
Не выдержал и Атаманычев, тоже засмеялся.
— Правильно! Назад только раки пятятся.
С такими мудреными словами и отошел Родион Ильич. Вот и пойми, кто он тебе, друг или недруг. Что хочешь, думай — Атаманычеву наплевать.
Недостроенная домна отбрасывает длиннющую тень. Солнце миновало свою вершину и катится вниз, прямо на синие зубцы отрогов Уральского хребта. Жара спала. Посвежело. Музыканты из последних сил дуют в трубы. Песен не слышно, и смех заглох. Добровольцы расслабленно машут лопатами и заступами.
В самый раз прозвучал гудок. Шабаш! Кончился мой первый заемный трудодень. Осталось девять.
Хорошо бы теперь освежиться в озере, смыть засохшую соль.
Ася, красная, распаренная, взмахивает руками, поправляет пыльные волосы, разделенные строгой проточиной. Кофточка, обсыпанная розами, почернела под мышками, источает едкий пот.
— Фу, изопрела! Шурик, побежим на озеро, искупаемся!
Обхватывает мою талию, тащит за собой. Кавалером себя считает, а меня барышней. Ну и ну! Вот бы Ленка посмотрела!..
Осторожно отвожу ее руку.
— Не по дороге нам, Асенька!
— Ладно, валяй, без тебя искупаюсь!
Отталкивает меня и уходит, размахивая косынкой впереди себя, поперек хода. Воздух рубит. Попадись такой под горячую руку, без головы останешься.
Я с облегчением вздыхаю и бегу домой, к Ленке, к ее мятным губам.
Глава тринадцатая
Сижу на том месте, куда выставляют горшки с цветами, на широченном подоконнике, с «Казаками» в руках. Одним глазом заглядываю в книгу, другим постреливаю на Магнитку. Хороша она сейчас, облитая свежим утренним светом. Сияют круглые башни кауперов, окрашенные черным лаком. Все дымы над заводскими трубами развеваются золотыми гривами. И в душе моей сплошное сияние и золото.
Теплая лапа солнца гладит левую щеку, плечо и бок, нагревает страницы книги так, что они вот-вот вспыхнут. Хорошо! Куда ни посмотрю, что ни послушаю — все хорошо, дальше некуда. Внизу, под окном, в скверике, хохочут, заливаются, визжат, вопят малыши, ровесники Магнитки. Какая-то звонкоголосая девчушка пропела-прокричала вперемежку со смехом: «Будем как солнце! Будем как солнце!» Не прибедняйся, миленькая! Ты уже как солнце. И я тоже. И Магнитка! И вся наша земля. И люди.
Сияет красный самородок, извлеченный из темных и жестоких недр капитализма. Всего лишь одну шестую часть мира составляем мы, но светлее и вольнее стало на всем земном шаре с тех пор, как взошло солнце Октября, с тех пор, как на Тихом океане мы закончили поход, сбросив в него последних интервентов, с тех пор, как заложили фундамент Магнитки и пятилетки.
Хорошо!
Хорошо оттого, что на небе нет ни одного облачка. Хорошо, что щебечут дети. Хорошо, что понимаю моего сверстника Оленина, хотя и жил он в прошлом веке, в другой эпохе. Понимаю, но не разделяю его «странное чувство беспричинного счастья и любви ко всему». Мое счастье не беспричинное. Я знаю, что и кого люблю. Каждая моя жилочка налита силой, требует выхода. Никому не завидую. Ничего не боюсь. Вчера жил хорошо. Сегодня живу лучше, чем вчера. Завтрашнего дня жду с нетерпением.
Лучшая пора моей жизни! А сколько прекрасного еще впереди!
С улицы доносится крик ребятишек:
— Буржуй приехал, буржуй!..
Да, есть и такие в социалистической Магнитке: американские и немецкие инженеры — проектировщики, монтажники, консультанты, бизнесмены, представители фирм Мак-Ки, Демаг и прочие. Одни приезжают, другие уезжают, третьи прочно сидят на месте. Живут, как и полагается заморским специалистам, на особом положении: в коттеджах, на отлете, вдали от пыли и строительного грохота, в Березках. Имеют особую столовую. Отовариваются в магазине Торгсина, где только птичьего молока нет. Одеты, обуты, отутюжены, накрахмалены и пропитаны пахучими сигарами и духами так, что даже ребятишкам выдают свое нездешнее происхождение.
Внизу, под моим окном сверкает черный «форд», окруженный ватагой ребятишек. Распахивается дверца, и выходит человек в шляпе, в сером костюме, в черных начищенных ботинках. Коричневая от загара шея стиснута белоснежным воротничком. Какой же это буржуй? Гарбуз! Наш, мужик, рабоче-крестьянских да еще большевистских кровей. Оболочка на нем только американская. Два года набирался опыта в Америке, на металлургических заводах, неподалеку от знаменитого озера Мичиган. Один из первых советских инженеров. Вступил в партию, когда меня еще на свете не было. Персонально Владимиром Ильичем Лениным рекомендован в ЦКК.
