Александр Авдеенко - Я люблю
— Да разве это гордость — руки на себя наложить? Надо было плюнуть на обидчиков и жить-поживать. Я б так сделала.
Не зря она это сказала. Может, действительно сделала что-нибудь этакое. Напрасно я на нее наговаривал. Не похожа она ни на бывшую, ни на малахольную.
— Тетя Маша, где пропадал ваш Шурка? Где он теперь проживает?
— Здесь он! — сказала Марья Игнатьевна и кивнула за окно.
Глава одиннадцатая
Тревога!.. Тревога!.. Тревога!.. Во все концы Магнитки носятся комсомольские патрули: то помогают медным каскам тушить пожар на Коксохиме, то откапывают в котловане грабарей, заваленных глиной, то отгоняют подальше от Магнитки таборы кочевников с их тифозными вшами и трахомой, то усмиряют ретивых молодцов, затеявших драку среди бела дня.
А меня Костя Шариков нацелил на «княжеские хоромы». Так он назвал обыкновенный барак за то, что в нем не уживаются завербованные. Текут, как песок между пальцами. Неслыханно привередливы: жалуются на особо лютых клопов и на какую-то нечистую силу, «а обидную тесноту, на кошмарный, будто бы в сто сорок ноздрей, забористый ночной храп и опять же на разгул какого-то домового.
Ну и выдумщики! Шило, торчащее в одном месте, а не домовой, не позволяет им укорениться на земле Магнитки.
Каких только летунов не перебывало за два года в этом злосчастном бараке!.. Полтавские грабари, смоленские плотники, тамбовские каменщики, белорусские лесорубы и пильщики.
Нынешние постояльцы всей артелью сдали рабочий инструмент, спецовку, продовольственные карточки, затребовали справки об увольнении.
Хорошо еще, что так бегут, в открытую, организованно. Бывало и похуже. Дезертировали втихомолку, не востребовав документов, прихватив с собой казенные простыни и одеяла, продовольственные карточки и не вернув проездных, суточных, подъемных и авансов на обзаведение.
Костя Шариков, выпроваживая меня в хоромы, думал, как мне кажется, так: «Ни черта не выйдет у тебя, Голота...»
Усердно работаю педалями велосипеда и обдумываю, как я оглушу, пристыжу и образумлю дезертиров. Не видел я их, но все равно знаю, из какого гнезда они вылетели. Не имеют рабочей закалки. Не побывали в пролетарской огненной купели. Не смыли с себя грязь пережитков. Бородатая деревенщина. Заскорузлые, пропахшие землей и навозом дремучие дядьки. Глазки блудливые. Окающий говорок. Веревочные и лыковые лапти. Истлевшие от столетнего пота рубахи. Сермяжная, вчерашняя, обреченная Русь!
Бегут от Магнитки потому, что не выдерживают ее бешеного темпа. Тихоходы. Лежебоки! Привыкли зимой на горячей печке лапу сосать, у бога погоды вымаливать, на его милости надеяться. А тут вкалывай круглый год, днем и ночью, без оглядки на солнце и дождь, ветер и пыль. На одни свои мозолистые надо уповать. Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и ни герой, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой. По царской короне ударили революцией. Соху, сивку-бурку и треклятый недород бьем трактором.
Эх вы, бородачи!
Перед дальней, беспокойной дорогой дезертиры решат соблюсти дедовский обычай. Плюхнутся «а свои сундучки с висячими замками, на «сидоры», чувалы, торбы, набитые всяким хламом, и станут понуро шептать молитвы.
В такую минуту я и вторгнусь. «Привет вам, папаши, от горячих людей Магнитки! Рабочий посол я. Для переговоров прислан».
Длиннобородый мудрец, голова артели, поднимется с примятого оклунка, отрежет: «Опоздал! Недосуг нам переговариваться. Так что не обессудь, родимый: вот тебе бог, а вот и порог. Покедова, паря!»
Не отступлюсь. Не полезу в бутылку. Вытру плевок и скажу: «Не задержу вас, друзья! Попрощаться хочу. Неужели откажете? Даже с покойником прощаются».
Длиннобородый переглянется с артелью, милостиво кивнет: «Говори уж, коли так. Послушаем заупокойную».
Не надо мне собираться с мыслями, хоть отбавляй их! Но я помолчу, подумаю. Каждому дезертиру загляну в душу и начну: «Магнитки испугались, дяди! Города с великим будущим! Завода, где ваши дети и внуки обретут счастье! Куда шарахаетесь? Если Магнитку не сумели увидеть и почувствовать, так вы уж нигде ничего хорошего не найдете».
И еще много всяких хороших слов скажу.
Потупятся бородачи. Засопят, запыхтят. Заскребут затылки своими корявыми, с черной каймой ногтями...
Известно, капля камень долбит.
Набиваю глаза ветром, слезами, едкой пылью. Тороплюсь попасть в «княжеские хоромы» раньше, чем дезертиры покинут их. С вокзала уже не вернешь. Под крышей, в четырех стенах человек сговорчивее, чем под открытым небом.
Вот и барак. Тяну на себя дверь и вваливаюсь.
Опоздал! Сразу весь пыл пропал. Что-то оборвалось в груди.
Приморозился к половицам в темноватом углу, у самого порога, приглядываюсь, прислушиваюсь...
Вокруг длинного стола, на широченных, для задастых людей, лавках сидят летуны. Ни одного бородача. Голощекие да зеленые, моложе меня. Полтавские хлопцы, белорусские парни, смоленские да воронежские ребята. Молодая Русь, молодая Украина, молодая Беларусь. Никто не буйствует, не надрывается криком. Все смирные, все глаз не сводят с чернявого парня в чистой, с отложным воротником рубахе, с гладко зачесанными волосами, с отметиной на переносице.
Опять он на моей дороге, Алешка Атаманычев, машинист Шестерки! Как попал сюда? Кто послал его, некомсомольца, некоммуниста, наводить порядок? Никто! Самовольничает.
Постояльцы еще не покинули барак, а краснолицая, в казенном халате уборщица сдирает с подушек серые, с остатками белизны наволочки, хватает застиранные, в ржавых пятнах простыни и швыряет их в кучу, от которой распространяется тяжелый дух заношенного белья.
Комендант барака, мужчина с военной выправкой, в суконной, со споротыми петлицами гимнастерке, вчерашний старшина военизированной охраны, строго и дотошно, с выражением смертельной обиды на лице пересчитывает тумбочки, железные койки, занавески, матрасы и ворчит:
— Ишь, голопузые!.. Дома лысой шубенкой срам прикрывали, с кваса на хлеб перебивались, а здесь от казенных удобств нос воротите. Неблагодарные чушки! Шалавы!
Дезертиры не слушают коменданта. Их внимание приковано к Атаманычеву.
Что-то темное, нехорошее вползает мне в душу. Муторно стало. Ну и ну! Обиделся, что опередили меня? Или приревновал?
Алешка сделал то, что мне и в голову не могло прийти. Не с речей начал. Обошел барак, выстукал стены. Раздобыл лестницу, топор, выломал верхние доски. И нашел, что искал. Извлек на белый свет водочную посуду, вделанную в углы. Вот и все! Дураку стало ясно, почему барак выл и ревел, душу рвал в ветреные ночи. На пустых бутылках наяривал ветер.
Ребята с превеликим смущением разглядывали «нечистую силу». Мутное, с прозеленью стекло. Пыль и паутина. Неистлевшие, старой чеканки, времен царской монополии этикетки.
Хлопцы вытряхнули из стеклянной утробы записку и еще больше удивились. Послание с того света! Густые черные чернила. Буквы четкие, будто оттиснуты на типографском станке:
«ВМЕСТО КРАЕУГОЛЬНОГО КАМНЯ».
Читают, перечитывают, мусолят старую цыдулку, пытаются докопаться до ее смысла. Для неподкованных ребят она труднодоступный ребус, загадка первой величины, а я, кажется, докумекался, где собака зарыта.
Ненавижу сивуху. Сколько людей погубила она, сколько несчастий и уродств посеяла на земле! Моего деда Никанора до сумасшедшего дома довела, отцу и матери жизнь укоротила, сестру Варьку в пропасть втянула. Сам я водочной грязью не пачкаюсь и другим, если это в моей власти, не даю мараться. Верю в простую народную мудрость; водка к добру не приведет.
Хорошо, что в Магнитке действует запрет на все спиртное. Ну и разгулялись бы строители, если бы не сухой закон!
Порываюсь раскрыть ребятам лукавую тайну «краеугольного камня».
Пока я раздумывал, с какого конца приступить к разговору, Алешка опять безраздельно овладел вниманием ребят. Сел за артельный стол по-хозяйски, постучал ладонями, потребовал внимания. Как можно отказать победителю «нечистой силы»? Уважили. Притихли.
— До отхода поезда три часа, — сказал Алешка. — Успеем малость потолковать. На паровозе я работаю. Машинист. Алексей Атаманычев, а попросту— Побейбога. Прозвище заработал не я, а мой отец. Церкви он когда-то крыл, кресты и колокола ставил. Верхолаз! Рискованная, но денежная работа. Разбогател золоторукий мастер. Дом кирпичный отгрохал, в кубышку рыжики откладывал. В голодный год поссорился и с попами и с небом. Стал Побейбогом. Золото отдал в фонд голодающим и пошел пролетарить. Турксиб строил. Первую землянку в Магнитке рыл. Первый барак рубил. Теперь бригадир верхолазов: варит и клепает, железяку к железяке подгоняет. Домны ставит. Видели три сестрицы? Это его рук дело. Сегодня четвертую поднимает. И десятую грозится вымахать. — Алеша отхлебнул из кружки воды. — Вот и вся присказка. Теперь можно и орех раскусить.
Краснолицая женщина перестала разбирать постели. Присела на койку, слушала Атаманычева. Комендант позволил разгуливать доброй улыбке на своем строгом, властном лице. Догадывался он, к какой цели пробивается укротитель «нечистой силы».
