Александр Авдеенко - Я люблю
Краснолицая женщина перестала разбирать постели. Присела на койку, слушала Атаманычева. Комендант позволил разгуливать доброй улыбке на своем строгом, властном лице. Догадывался он, к какой цели пробивается укротитель «нечистой силы».
И я развесил уши. Подобрел. Посветлел.
Дезертирам тоже интересно.
— Слыхал я, ребята, как вы, перепуганные бутылочными чертями, вздыхали: «Хорошо там, где нас нет». Принижаете себя, строители] Вы же рабочие люди. Ра-бо-чие!
Алешка разгладил темную зарубку на переносице и пошел расписывать, как рабочие дикую степь превращают в Магнитку, а рыжие камни делают чугуном, сталью, домнами, блюмингами, автомобилями, танками, паровозами. Самые высокие горы и самые недоступные недра расступаются перед рабочими. Нефть, уголь, руда, газ, электричество, тепло и свет, штаны и рубахи, чашки и ложки, корабль и самолет, иголка, соль, спички, молот кузнеца, рельсы, соска младенца, золото и серебро — все это рабочий пот и рабочая воля. Где жизнь, там и рабочие люди. Одичает земля без сознательных, умных рабочих. Таких, какими вы станете очень скоро.
Говорит — и все больше разгорается, веселеет. Сам себя, как токарный резец, в горячей работе оттачивает. Если даже и не хочешь, будешь уважать такого.
Засмотрелись на него ребята.
Человек отражается в другом человеке. Человек любит в людях себя, а в себе — людей.
— Вот так, хлопцы! Хорошо бывает там, где мы, рабочие люди! — закончил Алешка. — Кому чего не ясно?
Все ребята при этих словах посмотрели на скуластого, с приплюснутым носом, белобрысого паренька. И все заулыбались от какого-то веселого предчувствия.
Не обманул артельный смехач своих товарищей. Поднял над белой головой крепенький кулак.
— Желаю вопрошать!
— Давай, говори! — кивнул Атаманычев. — Как тебя величать?
— Без надобности тебе величание. Поздравствуемся и попрощаемся на этом самом месте — и концы в воду опустим.
— Это Хмель! — подсказал кто-то.
— Ах, это он самый, Хмель!..
— Да, Хмель. Кондрат Петрович. Тысяча девятьсот десятого года рождения. Под судом и следствием не был. Хлебороб! Гражданин! Товарищ! А почему ты, Побейбога, считаешь меня диким, несознательным?
— Что ты, Хмель! Ты не понял меня.
— Понял, не беспокойся, хватило ума!
Он смолк. Уверенный, что его не перебьют, ни шатко и ни валко вытащил банку из-под сапожной ваксы, приспособленную под махорку, слепил цигарку, вставил ее в зубы.
— Оратель, ты человек запасливый, расщедрись на спичку!
Алешка даже не стал шарить по карманам. Сразу виновато пожал плечами: пустой, мол, не запасливый.
Хмель обвел глазами молодую, человек в шестьдесят ватагу.
— Кто богат на спички, откликнитесь!
Ни одного богатого не нашлось. Ни одна рука не поднялась. Зато все охотно засмеялись.
— Видал? Слыхал? Самые обыкновенные спички пропали из рабочей столицы, а ты золотом да серебром хвастаешь. Целый месяц маемся без серников. Около огня да без огня. Допотопным способом добываем искру. Погляди!
Хмель достал кресало, осколок широкого напильника, белую веревку трута и увесистый кремень. Ловко высек огонь, прикурил цигарку, а тлеющий трут ткнул Алешке чуть ли не под самый нос.
— Что, товарищ рабочий, не нравится мой некультурный, крестьянский огонек? Правило воротишь?
Не смущается Алешка, наоборот, подзадоривает:
— Давай, Хмель, давай!
— Помолчи, умный да сильный! Нас, слабых да глупых, послушай.
Чуть ли не каждое слово бедового, говорливого паренька покрывалось дружным артельным смехом. И Алешка смеялся, Да еще с удовольствием. Нравился ему Хмель,
— Если все, что наплел ты здесь о рабочем человеке, чистая правда, то кто же есть я, обыкновенный крестьянин? Пришей-кобыле-хвост? Снабжаю тебя, рабочую красу и гордость, хлебушком, а все-таки элемент, да еще мелкий. Меня не жалко выпотрошить, шкуру содрать и след растереть. Так? Сюды ты стреляешь, оратель?
Добредет от точки до точки и оглядывается на товарищей: хорошо отбрил, на ять или так себе?
Алешка серьезно, без всякого балагурства, сказал:
— Для тебя, Хмелек, есть другой выход, не такой страшный, как ты нарисовал.
— Какой? Подавай его сюда!
— Здесь он, в твоих руках.
Хмель раскрыл ладони, посмотрел на них.
— Не вижу! Пустые.
— А я вижу, — сказал Алешка. — Иди на мой паровоз. Беру в помощники. Вот тебе и выход,
— Твоим помощником?.. На паровозе?.. Нашел чем пугать! Иду! Упреждаю: хоть я только один букварь осилил, но башка варит. Так что учи меня не абы как, а толково. Все премудрости на лету схвачу.
Хмель повернулся к уборщице.
— Тетенька, застилай мою постелю!
— А еще кому помощник нужен? — спросил кто-то из ребят.
Все. Дело сделано. Сложили крылышки летуны. Шумят по-домашнему. Распаковываются. Засовывают под кровати сундуки, чувалы. Смеются.
А я выхожу на улицу.
Не заметили в бараке, как я появился. И как скрылся, тоже, наверное, не заметили.
Глава двенадцатая
Мужики, женщины, девушки, малорослые девчата, не вышедшие еще в невесты, хлопчики и девчонки пионерского возраста, бородачи, строители и нестроители трудятся на четвертой домне. Облепили ее бока по всей окружности, оседлали вершину. Кипит, гремит, звенит, поет, тарахтит добровольная ударная работа.
Трудовой заем! Воскресник! Субботник!
Лихие молодцы, раскачиваясь на верхолазных люльках, безжалостно вгоняют в железные бока Домны Ивановны огненные ромашки и наглухо, на веки вечные заклепывают. Брызжут они искрами, становятся багровыми, серо-буро-малиновыми и превращаются в сизые пуговки Звездочетом надо быть, чтобы сосчитать все. Строчки и точки тянутся вертикально и горизонтально.
Бронзовые лица автогенщиков прикрыты рыцарскими, с темно-синим глазком забралами. В руках ярится, грозно гудит и свистит меч-резак. Голубое острие мягко входит в металл, чуть оплавляет, курчавит мережкой его разъеденные края.
Кирпичных дел мастера перебрасывают с руки на руку звонкие, похожие на золотые слитки, заморские огнеупоры, способные выдержать тысячеградусную температуру, и старательно, на особый лад выкладывают утробу Домны Ивановны. Для того, чтобы светлее было работать, горят гроздья тысячесвечовых ламп.
Сейчас, пока домна недостроена, пока внутренности ее доступны глазу, хорошо видно, какая это сложная, умная, дорогая и трудоемкая махина. Некоторые государства, даже большие, не могут соорудить на своей земле одну-разъединственную домну. Не по карману. А мы в одну пятилетку вот этаких сударышек чуть ли не целых два десятка отгрохали. В Сибири. На Урале. В Туле. В Донбассе, на Днепре и в Криворожье, на берегу реки Торец. Я знаю, как собственную ладонь, тот кусок нашей земли, где вырастают новые домны и где есть старые. Больше доменщик я, чем паровозник. В отца.
На всех стройках пятилетки, в Сибири и на Урале такое же творится, как сейчас у нас.
Воскресник!.. Трудовой заем!..
Для всеобщего веселья гремят медные трубы и бухают барабаны. Под звуки маршей и вальсов комсомольская и беспартийная молодежь нагружает тачки глиной, камнями, железным хламом и бегом, да еще вприпрыжку, носится по дощатым мосткам. Кто постарше и послабее, тащит стойки и доски, бывшие в употреблении, заляпанные цементным раствором, изгрызенные, потресканные. Ребятишки сгребают щепу, всякий горючий хлам и бросают в костры. Всем нашлась работа. Вкалываем от души, обливаясь потом, с криком, шутками прибаутками. Один другого подгоняем, и никому не обидно.
Бегаю вслед за своей ходкой тачкой, соленым потом заливаю себе глаза и вдруг вижу того самого человека, который оставил в моей башке занозу.
Стоит он на отшибе, в одиночестве, всем видимый и всевидящий. Ноги широко, по-матросски, расставлены. Бугристые плечи обтянуты синей спецовкой. Голова запрокинута к небу. Правая рука, в которой зажата брезентовая рукавица, похожая на ухо слона, поднята и дирижирует оркестром, состоящим из одного машиниста подъемного крана. Он вознесен к черту на кулички, на верхотуру. Стеклянное его гнездо притулилось к громадной стреле. Оттуда ему хорошо виден дирижер.
— Майна! Майна! Майна!
Между небом и землей висит фигурно выгнутый, по талии домны, как полумесяц, рыжий стальной лист — одно из сотен звеньев, из которых собирается и склепывается домна. Майна! Майна! Железный лист вертится вокруг собственной оси и карабкается по невидимым воздушным ступенькам все дальше и дальше, уменьшается в размерах, теряет свою полуторатонную тяжесть, становится похожим на легкое птичье крыло. Тень его скользит по рельсам и шпалам, по железнодорожным платформам, по штабелю железных коржей, по раскроенным листам, ждущим своей очереди.
Слоновье ухо опускается, падает рука дирижера. Все! Подъем окончен. Первое звено нового яруса встало ребром на свое постоянное место, и на него набросились верхолазы.
Завидую и машинисту крана, и дирижеру, и тем, кто вкалывает сейчас по соседству с небом. Переквалифицироваться, что ли, стать верхолазом? Строитель — здорово звучит! Строитель Магнитки! Строитель пятилетки! Строитель социализма! Строитель нового мира!
