Василий Еловских - Четверо в дороге
Птицын отмалчивался, придет точь-в-точь, сядет и — будто бы нездешний. Изредка переспрашивал: «Как вы сказали?», «Что?». Дешевый прием: стремление подавить собеседника, придать себе весу. Но отмалчивался он до тех пор, пока новый директор не издал приказ о людях, «раздувающих личные хозяйства». Суть приказа сводилась к тому, что каждый работник совхоза может держать животных столько, сколько разрешено законом.
Сам Лаптев и другие руководители совхоза решили не заводить личного скота — пусть будут только приусадебные участки с ягодниками, яблонями и цветами, чтобы не донимали мысли о хрюшках и буренках, разгуливающих на «своем» дворе. Это был не запрет — агроному или зоотехнику не запретишь иметь корову, свиней и овец. А просто решили все сообща. Все, кроме Птицына. Лаптев и не предполагал, сколько в этом человеке желчи, упрямства и злости: Птицын ни за что не хотел лишаться своего обширного, хорошо налаженного личного хозяйства.
— Мои коровы никому не мешают. И при коровах, и без коров я одинаково честно буду выполнять свои служебные обязанности.
Только в одном он сейчас не был верен себе: говорил просто, не философствуя.
— Вам можно... Вы один.
— Никто и не запрещает держать скот. Речь идет лишь об «ограничении личных хозяйств до законной нормы».
— А что мы будем делать вечерами, — не унимался Птицын. — Сами же ратуете за то, чтобы рабочий день заканчивался в пять...
Да, Лаптев отдал такой приказ: рабочий день в конторе теперь начинался в восемь утра и заканчивался в пять дня. Лишь во время уборки хлебов и сева агрономы и механики приходили немного раньше и уходили позже.
— Столько свободного времени! Важно, как к нему подходить. Я привык трудиться.
Опять примитивная философия, значит, Птицын вновь уверовал в свои силы. Все понимает человек, а юлит, лавирует. Снова приходится объяснять прописные истины, говорить то, о чем уже много раз говорено.
Птицын улыбался, как всегда, одной верхней губой. Было в его улыбке что-то затаенное.
Лаптев с интересом присматривался к этому человеку; многое, о чем высказывался Птицын, было странным: «Человек может по-разному удовлетворять свое «я». Пустынники были по-своему счастливы, хотя бога нет, а в представлении вашем и моем жизнь пустынника — мучение», «Я никогда не буду рецидивистом и вором, вредителем и шпионом, это исключено. Как скажут, так и делаю. Как играют, так и пляшу».
Осенью Птицын уволился и стал преподавать в школе.
* * *Главное, чего боялся Лаптев, — не погрязнуть бы в мелочах.
К нему как-то зашел директор Дома культуры, молодой бойковатый человек.
— Нет духовых инструментов. А что за Дом культуры без духового оркестра? Без вас ничего не решить...
Отложив поездку в Травное, Лаптев начал звонить в город, выяснять, где и каким образом можно раздобыть духовые инструменты. Человек, от которого все зависело, болел, его заместитель «куда-то вышел», пришлось звонить еще и еще, потом писать «отношение», попросту говоря, письмо, чтобы продали злополучные инструменты. Глянув на часы, Иван Ефимович удивился: был уже полдень. После обеда зашел Весна и, подал бумагу на подпись. У Лаптева глаза полезли на лоб: он должен был подписать еще одно письмо о тех же духовых инструментах, составленное секретарем парткома. Оказывается, директор Дома культуры вчера был у Весны с тем же вопросом, и Весна вчера еще обо всем договорился с человеком, который сегодня заболел. Полдня пропало!
Но, бывает, не избежишь мелочей...
Это случилось вскоре после того, как Лаптев стал директором. Был уже вечер, контора опустела; люди в общем-то скоро привыкли к новому распорядку и ровно в пять поднимались из-за столов; лишь сам Иван Ефимович нарушал свой приказ. И не потому, что считал его для себя необязательным, а просто ему некуда было идти: дома одиноко, скучновато, и он засиживался в конторе до ужина.
В сельской тишине есть что-то ласковое, уютное, притягательное; человек — не винтик машины, и полная тишина, хоть на какое-то — пусть короткое! — время необходима ему.
Заходящее солнце робко и холодно светило в боковое окошко, свет неподвижен, тени лапастые, нелепые навевали грусть. Далекая опушка леса постепенно затушевалась, зачернилась наступающими сумерками и стала похожа на горы. Хотелось думать только о хорошем — добрая грусть вызывает добрые мысли и желание сделать что-то благородное, настоящее; наверное, в такие вот часы и рождается у человека любовь к подруге или другу, к земле, к делу, которым занят; тихая красота не исчезает бесследно.
За открытым окном пронесся ветерок, и Лаптев услышал шорох осенней травы. И в этот момент резко, надсадно стукнула входная дверь. Лаптев никогда не слышал стука входной двери, она далеко от директорского кабинета, за двумя другими дверями. Потом кто-то не то закричал, не то запел, грубо и хрипло.
Иван Ефимович вышел в коридор и увидел шофера Митьку Саночкина. Тот был пьян, рубаха порвана, глаза мутные, почти безумные, в руке топор.
Саночкин часто пил, шатался по поселку в порванной рубахе или вовсе без нее, матерился, орал песни, приставал к прохожим. Иногда его забирала милиция, увозила в райцентр и отпускала через пятнадцать суток. Митьке хоть бы что! Пьянчужка, забулдыга, а дома полный порядок: кабаны белые, откормленные, коровы тоже — загляденье, два огорода, в саду ведрами черную смородину черпает. Все есть, даже кролики и пчелы. И охотник удачливый, перед весной за день трех волков убил. Шоферил средненько: отстающим не был и в передовиках не числился.
Лаптев преградил ему дорогу, холодно и остро глядя в Митькины пьяные глаза. Подумал: «Хочет устрашить. Затем и пришел. Вон как дико смотрит». Сказал спокойно: «Идите домой» — и услышал в ответ явно издевательское:
— Не-е! Ты постой!.. Я хочу поговорить...
— Приходите завтра в трезвом виде, тогда и поговорим.
— Ежли я простой рабочий, так меня гнать надо?..
Сегодня у Саночкина был неудачный день: в пути поломалась машина, измотался, измаялся с ней донельзя; дома, выгоняя свинью из огорода, поранил руку, потом поругался с тещей, получил оплеуху от жены и, напившись, почувствовал большую, прямо-таки непреодолимую потребность показать себя, пошуметь, поломаться.
— Так и не человек...
— Простите меня, но вы говорите глупости. Идите домой.
— Н-не, подожди! Будет разговор.
«Разговор...» С ним, даже с трезвым, не очень-то приятно разговаривать, а сейчас... Стоит пошатываясь... Мокрые губы... Рубаха, видать, новая, дорогая, распластана сверху донизу.
— Я не уважаю тебя, директор...
Сказано не столько для того, чтобы сделать неприятное Лаптеву, сколько с целью завязать разговор.
— Не уважаю... и могу сказать почему.
Лаптев повернулся и уже пошел было...
— Чё, трусишь?!
Это была уже провокация.
— Вон отсюда!
Потом он жалел, что не сдержался.
— Ты чё орешь?! Ты чё орешь, мать...
Придвинулся. Рука с топором была опущена. Ивану Ефимовичу не хотелось показывать, что он боится этого страшного орудия, и он прямо смотрел Саночкину в глаза. А Митька хотел показать, что топор у него в руке, что он не зря прихватил его, что он не просто Митька Саночкин, новоселовский мужичок, а самый сильный, самый страшный, самый, самый... И он поднял топор.
Лаптев был уверен: Саночкин не ударит, не решится, но очень уж распаляется и крепко пьян, трудно сказать, что будет через две-три минуты.
— Убери!
Лезвие синевато блеснуло. Лаптев отчетливо увидел на середине его глубокие вмятины: похоже, когда-то этим топором рубили гвозди или толстую проволоку.
— Ах ты!... — Он грязно обругал Лаптева. Топор дернулся и опустился к плечу Саночкина; чтобы ударить, Митька должен был снова поднять топор и замахнуться, но ему уже не хотелось угрожать, грязная ругань удовлетворила его, как бы приподняла в собственных глазах и, довольный собою, он смачно плюнул на ботинки директора.
Все это разозлило Лаптева, и он, скрипнув зубами, уже не сдерживая себя, ударил Саночкина в шею. Он знал, что удар в шею болезнен и, ударив, подумал со страхом: «Что я делаю?!» Митька попятился и полетел, сбив бачок с водой. Как это часто бывает при необычных обстоятельствах, у Лаптева мелькнула посторонняя пустяковая мысль: «Ставят бачок черт знает куда — на самое бойкое место».
Дело на том не кончилось: Митька орал, плевался, пинал бачок и табуретку и, пытаясь подняться, снова схватил топор, глядя уже совсем зверски. Лаптев, вытянув из Митькиных брюк ремень, связал буяну руки, грубо толкнул его к стене, с первых секунд почувствовав, что Саночкин жидковат, слабосильный, хотя и верткий.
Стычка с Митькой не только разозлила, но и огорчила Лаптева, он был недоволен собой, понимая, что вел себя дурно, неумно и только усложнил, запутал все. Другой на его месте позвал бы милиционера.
Иван Ефимович ругал и оправдывал себя: что можно было сделать? Убежать? Как бы он тогда выглядел в глазах Саночкина: у хулиганья свое мерило, они распоясываются, когда видят, что кто-то боится их. Да, но ему захотелось именно самому укротить буяна. Он помнит те секунды. Нехорошо! А почему нехорошо?
