Сергей Воронин - Две жизни
— Ничего... Еще впереди год в тайге. За это время многое может случиться, — с угрозой сказал Лыков и отошел.
Ирина как-то неопределенно посмотрела на меня и пошла вслед за ним.
— Значит, ты ударил его, Алеша? — спросила Тася.
— Да. Он мне надоел своими приставаниями.
— Ну что ж, так ему и надо, чтоб не корчил из себя фон-барона.
— Почему фон-барона?
— А потому, что я ненавижу фон-баронов. А Ирину мне жалко, зря она полюбила Аркадия. Она вся открытая, а он как черепаха под панцирем. И ехидный... — Она что-то еще говорит, но я не слушаю ее. — Что с тобой, Алеша? — Она трогает меня за руку. — Ты побледнел...
Я ничего ей не отвечаю, иду в свою палатку. Какой же я ненаблюдательный! Конечно, она любит Лыкова. И он любит ее. Только поэтому и ко мне пристает. И сразу же на сердце становится так безотрадно, грустно, что впору заплакать.
Ветер. Палатки кряхтят и стонут, того и гляди обрушатся. О берег с сильным всплеском бьют волны. Элгунь разъярена. Ветер врывается в палатку с пылью, с мусором, сдувает со стола бумаги. За стеной сидит Покенов. Он поет. «Ооо! Ууу! Ооо!» — монотонно повышается и понижается вой. Он тянет долго. Иногда умолкнет на несколько минут, потом, словно спохватясь, начинает снова громко выть. Его вой сливается с воем ветра.
Проходит день, второй, третий. Наконец-то мы трогаемся. Лодки просмолены, связаны тройками. Мы купили в Герби двадцать штук. И опять впереди катер, только он раза в два сильнее «Исполкомовца», за ним халка без названия и лодки. На лодках — буровое оборудование, мука, соль, консервы, сахар, сгущенное молоко в бочках, сухие кисели, свечи, палатки, геодезические инструменты, чертежные доски, ватман и многое другое, без чего трудно обойтись экспедиции на изысканиях.
В последнюю минуту я увидел бывшего командира партизанского отряда. Прощаюсь с ним. На этот раз он трезвый.
— Жаль, что так и не удалось с вами поговорить. Все же интересно, — говорю я.
— А про это все записано. Есть в Хабаровске, в краеведческом музее... — ответил он и с невеселой улыбкой добавил: — Да, было... Все было...
Мне хочется спросить его, почему он, уважаемый в прошлом человек, так сильно пьет теперь. Но спрашивать неудобно да и некогда.
С носа катера раздался печальный удар в колокол. На берегу чуть ли не все население. Как опустел лагерь! Колья да мусор. Катер развивает ход. Лодки медленно выравниваются и отходят от берега. Костомаров не отрываясь смотрит на них. На лодках, кроме груза, рабочие. Многие пьяны. Поют песни. Вон какой-то стоит на корме, качается, машет рукой стоящим на берегу. На другой лодке двое обнялись, поют. Все это видит Костомаров. Он смотрит исподлобья, навесив на глаза широкие, тяжелые брови. Он глядит сурово и настороженно. Он даже слегка бледен. Его тревожит судьба буксира. Но пока все благополучно. Элгунь сворачивает в сторону, и Герби скрывается за густым кустарником.
Итак, мы пошли в последний поход. Теперь будем идти до устья речушки Меун. Там начало трассы. Мы должны протянуть линию в сто километров: это протяженность нашего участка между второй и четвертой партиями.
Вокруг солнце, сверкающая быстрая вода, зеленые берега. Плывем... Мне трудно передать то состояние, какое я испытываю. Но мне очень хорошо.
Постепенно воздух начинает синеть, а это уже подвечерье. Небо из синего делается пепельным. От берега на воду ложится черная тень. На халке горит фонарь. А катер идет и идет. Постукивает мотор. Я сижу в каюте на вещах. Хорошо дремлется под стук движка, когда тебя покачивает на воде.
Разбудили громкие голоса. И тут же стало тихо. Светало. Катер стоит у берега. Дальше он не пойдет. Надо быстрей разгрузить его и халку.
— Старину, что ли, вспомнить, — глядя, как рабочие таскают с халки на берег по узкой доске мешки, сказал инженер Зацепчик. — Давайте поможем.
Мы с Колей Николаевичем взошли на халку, подставили под мешки спины.
— Впрочем, не стоит, — сказал Зацепчик, — иначе рабочие могут подумать, что мы обязаны им помогать. — И ушел.
— Ну и черт с ним, — подкинув мешок, чтобы он лучше лежал на спине, сказал Коля Николаевич. — Тоже мне барин.
Я с ним согласен. Мы работали до тех пор, пока не разгрузили халку. А теперь сидим, курим. Ко мне подошел Мишка Пугачев. У него под глазом синяк, похожий на подкову.
— У вас есть гребцы? — спросил он.
— Пока еще нет.
— Теперь, говорят, на лодках пойдем. Возьмите меня.
— Хорошо, я поговорю с начальником партии, — ответил я, а сам подумал: «Надо бы Баженова и Первакова взять». — А кто это угостил тебя?
— Бацилла, — нехотя ответил Мишка. — Любит сказки слушать. Пока не уснет, чтоб я говорил ему... А я не захотел. Вот он и побил. Только вы не вмешивайтесь, а то он еще хуже сделает.
Я иду к Костомарову. У костра на корточках сидит Бацилла. Он азартно рассказывает рабочим:
— Меня на пересылку. Там два рыжих клыка выломал у штымпа.
— Это что ж такое? — спросил Баженов.
— Золотые зубы, — небрежно пояснил Нинка.
— Меня обратно на штрафную, век свободы не видать. Триста граммов хлеба и кружка воды. Доходить стал. В команду выздоравливающих свезли. Лагерным придурком определился. Ночью к бабе хожу. Житуха! Век свободы не видать. Накрыл хазу. Шмотки загнал барыге. Спирту — во! Засыпался. Опять прошкандыбал на штрафную. Заигрался. Пошел на пальчик. Не вышло. Во! — Бацилла показал руку, на указательном пальце не было фаланги. — Отрубил. Ха!
— Господи Иисусе, — проговорил Баженов, — эк как ты изварначился...
— Что сказал, гад? — повернулся к нему Бацилла.
— Ничё, — оробело отнекнулся Баженов.
— Смотри, а то глаз вырву! — На губах у Бациллы закипела слюна, гниловатые зубы оскалились. Он быстро взглянул на меня. Глубоко посаженные его глаза сошлись к переносью так близко, что у меня начало ломить в висках. — Чего, начальничек, смотришь?
Я ничего не ответил и быстро пошел к Костомарову. Вслед мне донеслось гундосое: «Всю я рожу растворожу, зубы на зубы помножу...»
— Зачем ты взял Бациллу? — сказал я Соснину. Он стоял рядом с Костомаровым.
— Так надо, — сразу ответил Соснин. — Он верхушка. Ему все подчиняются, все боятся. Уважь его, и все остальные будут работать. Прицел точный.
— Не нравится мне ваш прицел, — сказал Костомаров, — но пока не вмешиваюсь. Что вам?
Я попросил к себе Баженова и Первакова гребцами.
— Где же вы раньше были? Первакова я взял себе, а Баженова — Лыков.
— А кого же мне?
— Выбирайте сами.
Я взял вольнонаемного рабочего Афоньку и Мишку Пугачева. Мишка был рад, но я досадовал на себя за то, что упустил тех, кого хорошо знал и к кому успел привыкнуть.
Всю ночь лил дождь. К утру перестал, но небо было серым, непроницаемым.
...Дует ветер, подымая на Элгуни волны. Катер уходит обратно.
— Счастливый путь, капитан, — говорит Костомаров.
— Счастливый и вам. Отличной работы, благополучного возвращения, — говорит капитан.
Катер оттягивает от берега халку и, взбурлив воду, выходит на середину.
— Прощайте! — доносится из рупора.
— Прощайте! — Я машу кепкой.
Катер набирает ход, сворачивает за кривун... И все... И нет ничего, кроме серой быстрой воды. И становится как-то неуютно. Но тут же глухо раздается выстрел, и через минуту к нам подходит Покенов. Он протягивает Костомарову рябчика:
— Возьми, начальник...
Так начинается жизнь в тайге.
Первый день у нас уходит на то, чтобы равномерно распределить на все лодки груз. На другой день утром Костомаров дал мне задание пройти берегом, изучить реку. Я понимаю: он знакомится со мной, испытывает. Что ж, ладно. Я пошел.
Тайга начинается сразу же после палаток. Густущая трава доходит до пояса. Под ногами валежник, какие-то ямы. Комарья невпроворот. На пути попадаются огромные колоды. Я взбираюсь на одну из них и проваливаюсь, подымая желтое облако. От великана осталась только кора, наполненная сгнившей древесиной. Все время идти берегом нельзя: попадаются ручьи, протоки, их надо обходить, и невольно все дальше отклоняешься от реки. И все гуще тайга. И становится уже не по себе. А тут еще на берегу протоки стоят наклонно ели и сосны, того и смотри — рухнут. Вся протока завалена нагроможденными деревьями. Перебраться на другой берег просто невозможно, и приходится все дальше углубляться в тайгу. И все труднее, куда ни ступлю — вода. Откуда она берется? Надо обратно. А воды все больше и больше. И все гуще завалы из деревьев. Но вот полянка. Но какая мрачная. На ней, как телеграфные столбы, стоят умершие деревья. Прислушался. Тишина. Какая-то мертвая тишина... Не сразу я вышел к лагерю. Еще около часа плутал, прежде чем забелели палатки. Костомаров меня ждал.
— Я не смог с берега установить путь по реке. Много проток, они отжали меня от Элгуни, — сказал я.
