Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан
Недалеко, метрах в восьмистах от потерпевшего аварию угольщика, стояла старая заброшенная изба какогото промысловика. С широкими полатями и неуклюжей, но навечно сложенной печкой, с узеньким оконцем, похожим на амбразуру, она, наверно, не меньше полсотни лет служила хозяину, а теперь в ней поселились сварщики, прилетевшие с материка. За оконцем белел застывший океан. У берегов громоздились бесформенные ледяные глыбы. Позади избы — изрезанные, мрачные кручи Шпицбергена. Там, наверху, откуда сползали льды, все время что-то охало, стонало, иногда будто взрывалось, и тогда над всем этим угрюмым краем долго плыла приглушенная стужей канонада. Плыла неторопливо, как низкие тучи, стыла, насквозь прошитая ледяными иглами, и замирала серым окоемом.
Бывало, что где-то совсем рядом с крутизны обрушивалась ледяная громада, ломала многометровую толщу льда, и океан гудел на десятки километров.
Смайдов сидел у печки, неотрывно глядел на красные угли и не то дремал, не то просто пребывал в долгом забытьи, когда нет ни мыслей, ни желания пошевельнуться. На полатях, на грубо сколоченных топчанах спали сварщики. Шумно, с присвистом, всхрапывал Илья Беседин, тонко, как мышь, попискивал носом Харитон. Марк Талалин, зарывшись лицом в длинную шерсть кухлянки, что-то бормотал, и Смайдов видел, как медленно то сжимаются, то разжимаются пальцы на его руке. Андреич лежал на краю полатей, длинные ноги Думина покоились у него на животе, и Андреич изредка пытался их сбросить, но, видимо, не хватало сил: поворочается парень, поворочается и опять тут же засыпает. За Думиным, сжавшись в комочки, тихо посапывали Костя и Баклан.
Пошуровав в поддувале кочергой, Петр Константинович подошел к своему топчану и, сняв унты, залез под одеяло. Нащупал под подушкой папиросы и спички, вытащил их, закурил. Это была давняя его привычка: перед самым сном, уже лежа в постели, закурить и в темноте наблюдать за огоньком папиросы. Он протягивал руку в сторону, медленно чертил ею в воздухе кривые и окружности, а сам все смотрел на огонек, и ему казалось, что это идет ночной воздушный бой и он сам участвует в этом бою. Докурив папиросу, Смайдов резко, сверху вниз, опускал руку к пепельнице, искорки рассыпались и гасли, а Петр Константинович удовлетворенно говорил:
— Вот так…
«Истребитель» противника был сбит, и Смайдов, улыбнувшись, засыпал.
Сейчас он уснуть не мог. Курил папиросу за папиросой, ворочался с боку на бок, прислушивался к оханью и стонам сползающих в океан ледников и никак не мог заставить себя ни о чем не думать. Неожиданно разболелось правое плечо. Боль с каждой минутой становилась нестерпимее, и Смайдов был уверен, что это к непогоде. Наверняка скоро закрутит такое, что не взвидишь белого света. Ему уже и сейчас казалось, что он слышит, как начинает завывать пурга.
Он снова встал с топчана, босиком подошел к оконцуамбразуре, вглядываясь в ночь. Вьюги еще не было, но ветер уже срывал с земли снежную пыль и гнал ее к океану. Сверху тоже начали падать крупные хлопья, косыми струями стрелять по деревянным стенам избы, по стеклу, по ледяным глыбам. «Да, вот-вот закрутит!» — подумал Петр Константинович, возвращаясь к постели.
…Смайдов не предполагал лететь сюда вместе с бригадой. Но, побывав в то памятное утро у сварщиков, понял: если он отправится вместе с ними на Шпицберген, наверняка сумеет разобраться в том, что происходит в этом маленьком коллективе.
Борисов возражать не стал.
— Давай лети, комиссар, — сказал он. — Увидишь Илью Беседина в работе — сам будешь за него горой. Да и мне спокойнее будет: условия там не санаторные, поддержка людям пригодится.
Условия тут были действительно не санаторные. В отсеках судна, где работали сварщики, лютовал холод. На внутренней обшивке корабля, на шпангоутах и стрингерах висела толстая наледь, ее скалывали, через люки вытаскивали на палубу, но бьющая через разошедшиеся швы вода снова мгновенно замерзала. Когда сварщик зажигал дугу, наледь под электродом взрывалась, облако пара обдавало его с ног до головы и, оседая на руках и лице, тут же превращалось в ледяную корку. Ее нельзя было сорвать — вместе с ней сдиралась и кожа. Люди выскакивали наверх, мчались в кормовые кубрики, где день и ночь топились печи, и только там приходили в себя.
Однако после тепла возвращаться в отсеки было еще труднее. Холод, казалось, проникал к самому сердцу и сводил его судорогами. Дышали прерывисто, точно не хватало воздуха. И в глазах все время стояла какая-то пелена, мешающая видеть, было похоже, что в них тоже появляется наледь, которую ни сковырнуть, ни оттаять.
…На третий день Андреич, придя после работы в «отель» (они теперь промысловую избушку, где жили, называли не иначе как «отель „Субтропики“»), снял варежки и показал руку. Кожа на пальцах и на тыльной стороне ладони потемнела, потрескалась, и из трещинок сочилась сукровица. Пальцы слегка свело, когда Андреич хотел их выпрямить, он невольно застонал от боли.
— Болит маленько, — сказал он. — Наверно, подморозил.
— Тут не только руку подморозишь, — мрачно заметил Харитон. — А за что страдаем — никто толком не знает. Даже не выяснили, по каким ставкам оплачивать будут.
— Голодной куме обед на уме, — усмехнулся Костя Байкин. — Кто о чем, а Харитон о своем.
— А ты человеку рот не затыкай! — метнув взгляд на Костю, зло проговорил Беседин. — Тоже мне, шибко сознательный. Бессребреник…
Он вытащил из сундука-аптечки бинт и мазь, позвал к себе Андреича:
— Дай-ка перевяжу. — И Харитону: — Помоги. А то тут, видно, только одни критиканы-политики собрались, а чтоб посочувствовать человеку… Под Смайдова работают…
Смайдов еще не вернулся с корабля, и Марк сказал:
— О людях, которых нет, плохо говорить не полагается, Илья Семеныч. Известное правило.
Беседин отдал бинт Езерскому, вплотную подошел к Марку.
— Слушай, Талалин… — Он говорил медленно и очень тихо, словно этим хотел подчеркнуть значимость своих слов. — Слушай, Талалин, откуда ты тут такой взялся, что решил учить людей, которые… которые…
Марк видел: Беседин еле сдерживается, у него даже под глазом задергалось от этого сдерживаемого волнения. Не до конца понимая, откуда у Беседина такая острая к нему неприязнь, он смотрел на бригадира удивленно и даже чуть растерянно. А Илья продолжал:
— Так вот, я спрашиваю у тебя, Талалин, откуда ты тут такой взялся, а?
— Мы же вместе с вами летели, Илья Семеныч, — попробовал отшутиться Марк. — Разве вы не помните?
— В вертолете рядом сидели, по правому борту, — сказал Байкин.
— Ты ему еще место у окна не хотел уступать. Забыл, что ли? — усмехнулся Думин.
А Баклан добавил:
— Такая холодина хоть чью память заморозит. Вот и получилось, что бригадир наш теперь удивляется: откуда, дескать, появились тут разные людишки.
Илья, будто ничего не слыша, продолжал в упор смотреть на Марка. Спокойствие Талалина накаляло его еще больше. Он ненавидел Марка сейчас так, как редко кого ненавидел. За все. За все. За то, что понимал: Марк ни в чем ему не уступит, это не Харитон и даже не Костя Байкин, который хотя и ворчит, но почти всегда делает то, чего хочет бригадир. По крайней мере делал раньше, пока не было Талалина. Ненавидел за то, что Марк уж очень быстро завоевал симпатию сварщиков. Это бесило бригадира. Он не привык с кем бы то ни было делить свой авторитет, ему надо было всегда быть первым. Марк мешал этому. И, наконец, Илья ни на минуту не забывал, как Талалин унизил его там, в доках, когда речь шла о дополнительной оплате за работу на этом проклятом Шпицбергене. Такого ведь никогда еще не было, чтобы бригада отказывалась от своих личных выгод. А тут вдруг этот чистоплюй всех взбаламутил, и он, Беседин, остался в дураках. Еще тогда Илья дал себе твердое слово: «Я тебе все припомню!»
Марк сел на топчан, закурил. Беседин продолжал стоять все в той же напряженной позе и наблюдал за Марком. Ему хотелось бросить Талалину такое, чтобы тот взорвался, стал кричать.
— Хочешь, Талалин, я скажу, кто ты такой есть? — Беседин тоже закурил и выпустил тугую струю дыма через уголок рта. — Хочешь?
— Пожалуйста, Илья Семеныч. Послушаю.
— Послушай. Ползают еще по нашей грешной земле такие типы, которые норовят на чужом горбу в рай въехать. Вот ты как раз один из таких типов. Понял меня?
— Не понял, — сказал Марк. — Что-то не доходит.
— Врешь, доходит! — Илья криво усмехнулся и через уголок рта выпустил дым. — Все до тебя доходит, Талалин. Ты не дурак. Почему пришел именно в бригаду Беседина? Случайно? Тоже врешь! Разнюхал, что бесединцы гремят, и сразу уловил: раз гремят — значит, у каждого сварщика в кармане не пусто. Пойду туда. И пошел. Прикинулся простачком… Я, мол, парень-рубаха, берите, не прогадаете… А оказался сволочью. Сволочью. Понял?
