Юрий Либединский - Зарево
— О премудрый султан Сулейман! Чтобы ты не забраковал коня, которого я намерен вывести перед тобой, хочу я задать тебе один вопрос.
— Спрашивай.
— Запрет, наложенный тобой, относится также и к книгам, хранящимся при мечети?
Сулейман недоуменно развел руками и оглядел всех.
— Книги при мечети? Ну что можно вычитать из этих книг? Кто сколько внес на поминание родственников денег или скота… Это те самые книги, которые в непрестанном ведении нашего хозяина. Что можно вычитать в подобной книге?
Авез покачал головой и ничего не ответил, но Мир-Али задорно спросил:
— А если я вычитал там историю, которую назову «встреча поэтов»?
— Встреча поэтов?! — с изумлением и восторгом воскликнул Гафиз.
— Тогда твоя взяла, — сказал Сулейман. — Но ты разжег наше любопытство, подогревай на нем свою новость.
— Можно ли назвать новым вино, более столетия хранящееся в земле? — спросил Мир-Али.
— Зависит от крепости его, сын мой, — ответил Авез. — Если твое вино заставит проплясать мои ноги, значит его можно считать вином веселой молодости. Рассказывай.
И Мир-Али, учитель детей, начал:
— Направляясь к вам, в ваше каменное гнездо, дорогие друзья, побывал я в древней Гяндже, которая вашему старинному городу, как известно, приходится старой бабушкой, — так древен каменный скелет Гянджи.
Все присутствующие знают кирпичный мавзолей великого Низами, навеки прославившего нашу родину и наш народ среди других народов. Имя его известно здесь всем; хозяин наш славится тем, что наизусть выучил едва ли не большее количество строчек Низами, чем кто-либо, и умеет толковать самые глубокие иносказания нашего великого земляка. Впрочем, каждый из нас грешных тоже хранит хотя бы ничтожнейший грош из сокровищницы мудрости великого гянджинца. Но прежде чем перейти к моей истории, я хочу спросить: кто может сказать, когда и при каких условиях поставлен мавзолей на могиле Низами?
Наступило молчание. Люди переглянулись, и все глаза устремились на деда Авеза. Он потер лоб и сказал:
— Построен этот новый мавзолей вскоре после того, как уничтожено было Гянджинское ханство… Я не помню года основания, но он у меня записан. Вот кем он построен?.. Верующими, наверно.
— Если ты, отец, не знаешь, значит никто не знает! — торжественно сказал Мир-Али. — Я сказал, что в моем рассказе произойдет встреча поэтов. Встреча эта состоялась около ста лет тому назад, ранней весной, когда вся усеянная черепками и осколками камней равнина, словно каплями крови, краснеет тюльпанами и маками… Большая толпа жителей Гянджи и окрестных сел собралась в тот день возле мавзолея Низами, только что отстроенного. Лица собравшихся были печальны, в толпе не слышно было шуток. Мулла вышел вперед и отслужил заупокойную службу по Вазир-Мухтару, на чьи деньги отстроен был мавзолей.
— Ты имеешь в виду Грибоедова?! — изумленно и вопросительно произнес аптекарь.
— Да, — ответил Мир-Али.
— О печальной встрече двух великих Александров русской литературы известно от того из великих поэтов, кто пережил другого, — сказал дедушка Авез. — Я думал ты хочешь рассказать… Но Низами и Грибоедов…
— Мир-Али предупредил нас, что он расскажет историю из книги поминаний, — ответил за него Сулейман.
— Я нахожу рассказ твой недостоверным, — сказал Мадат. — Не верится мне, чтобы народ наш так скоро после завоевания русскими Кавказа стал оказывать честь русскому Вазир-Мухтару, убитому нашими единоверцами.
Мир-Али взглянул на него быстро и, пожалуй (но это заметил только лишь Авез-баши), несколько презрительно.
— Дорогие слушатели, история моя не кончена… И, подобно старинному замку, о котором была сейчас речь, имеет она, помимо явных, также и тайные ходы, и я приведу вас к ним. Нетрудно припомнить, что за год до того, как возле могилы Низами была отслужена заупокойная по Грибоедову, он проехал по этой же дороге живой, в сопровождении молодой красавицы жены и пышной свиты, подобающей Вазир-Мухтару. Могила великого Низами представляла тогда собой холмик, поросший травой, но наши люди, пронесшие сквозь века благоговейную память о великом своем поэте, как это всегда происходит, пришли из разных мест нашей земли поклониться могиле Низами, прочесть заупокойную молитву. И вот грозный Вазир-Мухтар императора русского остановил поодаль свой караван, как это подобает делать, когда хотят почтить покойника, и подошел к могиле. Народ молча расступился перед ним. Грибоедов поздоровался с народом и спросил: «Так это могила Низами?»
Когда ему подтвердили, что это так, он встал на колени, отдал месту успокоения великого поэта глубокий поклон, потом, поднявшись, спросил: «Кто хранитель могилы?»
Из толпы вышел мулла, — у могилы Низами всегда, как известно, находится кто-либо из мечети, чтобы, если понадобится, отслужить заупокойную службу. И тут же, на глазах народа, русский великий поэт передал мулле одну тысячу пятьсот рублей на восстановление могилы Низами…
Мир-Али замолчал.
— Ты рассказываешь об этом так, как будто эти деньги при тебе отсчитывались, — сказал с насмешкой Мадат.
— Ты отчасти прав, звон денег через столетие дошел до меня, — ответил Мир-Али. — На страницах другой книги, сохранившейся в мечети, — книги пожертвований, — сохранилась запись о сумме, внесенной русским Вазир-Мухтаром на восстановление гробницы великого Низами.
Он помолчал и добавил:
— Но дело здесь не в деньгах, а в благородстве. Народ увидел слезы на глазах великого русского человека, — так завоевывается сердце народа, которое нельзя завоевать никаким оружием.
— Откуда узнал ты все это? — живо спросил дед Авез.
— Я ночевал у старого Зульфагара-ага, который приходится мне дядей со стороны матери, — это старик злой, нелюдимый, замкнутый и вечно роющийся в старых книгах. Вот он-то и показал мне эти записи, хотя потом он притворялся глухим и говорил, что все это мне почудилось и что записи можно толковать по-разному. Но что сказано, то сказано, я поймал эту прилетевшую из прошлого птицу и бережно привез ее вам.
И уже Сулейман-оружейник, как это положено, хотел было произнести похвальное слово в честь своего визиря, предложить ему выпить чашу и провозгласить его султаном вместо себя, как вдруг слова попросил англичанин.
— Конечно, мне в этом деле быть судьей не подобает, — начал он смиренно. — Но прискорбное событие, случившееся около века тому назад в Тегеране, принадлежит истории. Многие англичане были свидетелями ему, и у нас, в моем отечестве, есть по этому поводу суждение, о котором я хотел бы рассказать, если сэр султан мне, конечно, позволит, — быстро сверкнул он зубами в сторону оружейника.
Сулейман с важностью кивнул головой, и англичанин продолжал:
— Не берусь судить о произведении гения чужого народа, мне комедия Грибоедова показалась сродни произведениям язвительного соотечественника нашего Теккерея, для которого нет на родной земле ничего святого — все подлежит осмеянию и охулению. Впрочем, повторяю, может быть, я и ошибаюсь, об этом судить не берусь. Но о чем я могу высказать положительное мнение — это о том, что русскому правительству не следовало поэта назначать дипломатом. Сэр Грибоедов повел себя в Тегеране неправильно. В особенности роковое действие имело то горестное рвение, с которым он хотел освободить из гаремов грузинок и армянок. Вопрос о гареме, как вам известно, есть вопрос религиозный, и мы, англичане, не позволяем себе вторгаться в религиозный уклад, — да и следовало ли освобождать из гаремов этих прелестных грузинок и армянок, как бы созданных для гаремов?..
— Молчи, шакал, сын шакала! — сказал вдруг тот рыжий человек в багровой тюбетейке, которого называли Ильяс-ага. Он все время скромно сидел у самого входа или усердно басом подпевал во время пения.
«Неужели, кроме меня, здесь присутствует еще какой-либо христианин? — подумал мистер Седжер с досадой. — Разве можно было бы это предположить?»
Он быстро обвел взглядом присутствующих и понял: настроение отнюдь не в его пользу, лица кругом потемневшие, злые… А ведь этим грязно-игривым суждениям по поводу гаремных затворниц он хотел польстить мусульманам. Нет, сделана ошибка, скорей отступать…
Мистер Седжер развел руками и сказал, скаля зубы в улыбке и обращаясь к деду Авезу:
— Меня оскорбляют в вашем доме.
— Как хозяин дома, приношу извинения. — И Авез низко поклонился ему. — Наш друг Ильяс — человек воспитанный, но на этот раз он повел себя несдержанно.
«Илья! Неужели русский?» — подумал мистер Седжер, еще раз взглянув на своего противника и отметив его выпуклые светло-синие насмешливые глаза, его толстые, свирепо и умно сложенные губы.
А хозяин продолжал:
