Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
Однако Ковалевский понял, что он оборвал разговор не потому, что были какие-то неотложные дела, а потому, что не решался уточнять своего только что данного разрешения на экстренные меры. Тот полевой суд, которому должны были быть преданы пятеро арестованных, являлся превышением власти командира полка седьмой армии, и даже начальник дивизии разрешения на это дать не мог.
Глава тридцать вторая
Подпоручик Кароли, щеки и подбородок которого опять обросли седой щетиной, а больные глаза жмурились от ветра и слезились, кое-как для дознания добравшись до роты Ливенцева, говорил ему почти шепотом:
— Накажи меня бог, наш командир тоже начал с ума сходить, как и все мы, грешные. Как можно было додуматься до полевого суда при такой обстановочке? Никуда ни к черту все не годны, и даже очи заплющили, бо вже помирать зiбралысь, — их не судить, их лечить надо! В крайнем случае покормить хотя бы борщом горячим… Высушить, наконец, как портянки около печки, а он вдруг — полевой суд над ними. У меня у самого не меньше тридцати восьми градусов температура, а я должен тут дознание производить… нынче я у вас, завтра вы у меня, потому что завтра и у меня окажутся самострелы. В конце концов я хотя и юрист, но следователем никогда не был, а прокурором тем более. Я адвокат, и моя профессия защищать обвиняемых, а не под расстрел их вести…
— Вы это говорили Ковалевскому? — очень живо спросил Ливенцев.
— Что же ему говорить? Он не такой глупый человек, чтобы самых простых вещей не понимать без моих объяснений.
— Однако не понимает. Но вы ведь можете не исполнить заведомо глупого приказа, не так ли?
— Например, каким именно образом? — усиленно замигал леденеющими ресницами Кароли.
— Например, если бы вы получили приказ пройтись на руках по этому снегу, — вы бы, конечно…
— Счел бы такой приказ за глумление над собою, но это совсем в сравнение не идет.
— Не идет? Хорошо-с… А если бы вам приказали пойти или даже поехать в ксендзовых санках в тыл, разыскать там Баснина и убить его для пользы службы, — тогда вы что?
— Это опять не из той оперы! Стрелять в генералов называется террористическим актом, как известно… — криво усмехнулся Кароли.
— Ага! Этому есть особое название… А содействовать расстрелу, обосновывать юридически расстрел и без того полумертвых солдат, — это что такое? Этому есть название на языке юристов?
Кароли поморщился и даже как будто подмигнул не без лукавства:
— Да ведь если вы хотите знать — юридические основания к полевому суду у нашего командира очень шатки. Генерал Щербачев никому из командиров полков не передавал своих прав и привилегий на полевой суд, — это я знаю наверное. Такого приказа по седьмой армии не было. Так что Ковалевский действует тут довольно самодурственно… Знает он, конечно, что отвечать за каких-то там пятерых расстрелянных нижних чинов он не будет, но по-настоящему отвечать должен… Я этим вопросом интересовался как-то. В армии Брусилова, например, суд над «пальчиками» приказано откладывать до окончания войны, а их только подлечивать в ближайшем тылу — и на фронт. Это, конечно, гораздо расчетливее. Кроме тех пяти, у вас сколько еще самострелов?
— Пока только двадцать шесть. Больше не было ни одного случая.
— Вот видите! А почему не было?
— Я думаю, только потому, что на перевязочный пункт их не отправляли.
— Ну вот. Вот вам и средство под рукой. И на перевязочный не попали и руки болят! Ясно, что нет никакого смысла отстреливать пальцы… А может быть, узнали, что тех пятерых ждет расстрел?
— Хотя мне и приказано было сказать им об этом, но я не говорил. Я все-таки надеюсь, что командир одумается…
Однако Урфалов, тоже дотащившийся до десятой роты, сказал Ливенцеву в тот же день, что он назначен вместе с поручиком Дубягой в полевой суд над его пятью самострелами, а председателем суда — капитан Пигарев.
— И вы действительно будете судить их? — удивился Ливенцев.
— Ну, какой уж это суд, когда приговор, изволите видеть, уже составлен! Суд так, для блезиру.
— Меня сильно знобит, — передернул плечами Ливенцев. — Кароли говорил, что его тоже… А вы как?
— Я? За меня, видно, моя старуха молится, что я как-то терплю. Но вы вот что скажите: как я пойду на это самое заседание суда в штаб, за две версты, — этого уж я не знаю… Я не дойду, нет. Я ни за что не дойду. Я где-нибудь упаду дорогой… и кончусь.
Лицо Урфалова действительно было изжелта-синее и опавшее, как у мертвецов на третий день после смерти. Даже нос его показался Ливенцеву не так толст, как был он еще недавно в Коссуве.
Урфалов же, шмыгая этим своим новым носом, добавил порицающе:
— А Дубяга-то приказал ведь жечь свои землянки.
— Серьезно? — очень оживился Ливенцев. — Зачем?
— Дыма отсюда, от нас, не видно, — его ветром относит… Зачем? Да вот, изволите видеть, приказал воткнуть против ветра в снег бревна из накатов; получилась у него вроде стенка такая, а за стенкой из жердей развел он костер. Люди по очереди греться подходят, а в землянках даже и не сидят.
— Пальцев себе не отстреливают?
— Не было слышно насчет этого.
— Вот видите, какой выход еще оказался из нашего гнусного положения: сжечь все к черту, подождать, пока прогорит, а потом, конечно…
— Вот именно. А потом что? Опять строить снова-здорово?
— Лишнее, — махнул рукой Ливенцев.
— Как же так лишнее? Нам же еще здесь месяца два до марта, до грязи сидеть, а потом, изволите видеть, грязный сезон пересидеть надо, потому что насчет грязи мы уж теперь ученые, — вот и все три месяца выйдет сидеть.
— Сидеть-сидеть! А зачем? Сидеть, замерзать, — и ради удовольствия каких же это мерзавцев, хотел бы я знать?
И, вдруг схватив Урфалова за кисти его башлыка, Ливенцев неожиданно добавил:
— Прошу помнить, что этому мерзкому полевому суду, в котором вы будете участвовать, я придаю большое значение!
Должно быть, совсем непривычно для Урфалова, лицо прапорщика показалось ему очень больным, потому что он отозвался участливо:
— Аспиринчику бы вам выпить порошок, да пропотеть бы потом как следует. Только что у нас пропотеть негде, кроме как у Дубяги возле костра. Да и то это пока австрийцы терпят, а то могут так двинуть в этот костер шрапнелью, что…
Тут ураган, домчавшийся с русских полей, обдал их обоих густою снежною пылью и унес последние слова Урфалова, который спешил уйти в свою землянку.
Ураган начал бушевать вовсю снова, и стало очень сумеречно от надвинувшейся сплошной тучи. Прапорщик Шаповалов передал по телефону командирам батальонов, что командир полка приказал отапливать землянки чем и как возможно; если где имеются нежилые землянки, их крыши можно сейчас же взять на дрова; воду выкачивать, — вообще стремиться к тому, чтобы занять нижних чинов заботами о них же самих; но ни в коем случае не пускать их на перевязочный пункт.
Этот приказ передан был Струковым Ливенцеву тоже по телефону, но с добавлением, предназначенным только для него одного:
— Приготовьте взвод с прапорщиком Приваловым для приведения в исполнение приговора полевого суда.
— Как? Суд уже состоялся? — почти испугался Ливенцев.
— Может быть, еще и не состоялся, ко состоится, конечно. Я вас только предупреждаю.
— Но если суд их оправдает? — все-таки думал ухватиться за какую-то возможность Ливенцев.
— Полевой суд? Оправдает? Что вы, шутите полевым судом?
— Взвода здоровых настолько, чтобы они могли дойти до штаба полка, я не наберу.
— Полагается взвод при офицере. Но если не наберете… Неужели не наберете взвода?
— Нет. У большинства людей полная апатия, сонливость. Они еле способны передвигать ноги. Даже на то, чтобы отстреливать себе пальцы, у них уж нет энергии.
— Вот вы и расшевелите их, пожалуйста, выполнением приказа командира полка.
— Относительно расстрела своих товарищей?
— Сначала относительно выкачивания воды и отопления.
— Первое понемногу делается все время, а на второе они едва ли способны, — очень ослабели, даже и разбирать крыши не в состоянии… Хотя я, разумеется, попробую их расшевелить.
Когда Ливенцев передал Привалову, что он назначен командовать: «Взвод, пли!» — при расстреле бабьюков и Курбакина, тот, сидевший в это время в землянке, был ошеломлен до того, что с минуту только все шире раздвигал воспаленные веки, все выше подымал безволосые брови и напряженно ловил воздух раскрытым ртом, пока не пробормотал, наконец:
— Как так я назначен? Почему же я?
— Выпала вам почетная такая миссия, а вы что же, — недовольны, что ли? — спросил Ливенцев.
— Ну как же так, Николай Иванович!.. Вы, может быть, пошутили?
