Николай Егоров - А началось с ничего...
Агафья, шумно отхлебывая из цветистой чашки коричневый чай, торопилась сообщить последние лебяжьевские новости, но Сергей уже и слушал и не слушал ее. Ему все больше и больше не давали покоя упомянутые мимоходом «те твои полмешка пшеницы». Какие полмешка? Какой пшеницы? И ворохнулась догадка: неужели…
— Тетя Агафья, о каком это полмешке пшеницы вы давеча заикнулись?
— А не знаю, — Колесиха посидела минутку с непривычно пустым ртом. — А!.. — И осеклась, сообразив, что о хорошо известном человек переспрашивать не будет, что она выболтала какую-то тайну. — Да ты о чем это, Сереженька-батюшка? Христос с тобой, богородица, не говаривала я ничего. Ослухался ты, ей-ей ослухался. Вероника-то, симпатия твоя школьная, замуж ведь выскочила, не терпится им, не ждется.
…Шел Сергей от Колесовых и все оглядывался.
«Так вон кто предупредил тогда папашу: лучший друг Петька. Так вот почему он не писал писем и уехал из Лебяжки: совесть выгнала. На полмешка зерна дружбу сменял. А если он ради сестренки на такое решился, тогда как судить? Как хочешь, так и суди».
Гиблое время — война.
Вечером, добавив по случаю сыновьего возвращения, отец дышал Сергею в лицо:
— Что я тебе говорил? Я что говорил тебе? П-помнишь? Кружал, кружал да к отцу-матери прибился. Чужой дядя на ноги не поставит. В армии, сын, дурак проживет, там командиры о тебе заботятся. Ты попробуй сам себе хозяином пожить.
— Денег на дорогу дадите мне?
— На какую дорогу? А-а. Поезжай, поезжай. Отломленный сучок обратно не приживешь, но и дерева из него не вырастет…
20
Поезд дальнего следования, и в вагоне пахло жильем. Пассажиры едут давно, одомашнились. В купе горел ночной свет, белели постели. Под столиком чьи-то мохнатые шлепанцы дремлют возле трубы, пригрелись.
Сергей толкнул под боковое сиденье чемоданчик, с каким футболисты на тренировки ходят, повесил шинель.
За окном медленно поплыли огоньки. Казалось, поезд стоит на месте, а Лебяжка тронулась. И только уж когда колеса заперестукивались на стрелке, Сергей ощутил, что нет, это он поехал. Куда? Куда глаза глядят. Союз большой, друзей много, билет в кармане. К Вовке Шрамму сперва заглянет.
Мигнул последний светофор, надвинулась и отступила небоскребистая громада элеватора. В элеваторе отец. Провожать не пошел. Как там в стишке, недавно читал:
Да, глаза у нас одинаковые,
А взгляды разные.
«Стоп, а не дурак ли я? Не дурак ли? Может, вернуться? О-о, вот бы торжествовал папаша!»
Сергей уперся лбом в холодное стекло, будто и на самом деле хотел взглянуть на себя через годы.
На черном экране неба шло немое кино. Чуть слышно стрекотала лента, мелькали кадры. В кадрах Сережка Демарев. В одной гимнастерочке без погон и с расстегнутым воротом, пилотку потерял, бежит рядом с поездом, огибая голые столбы, продираясь через придорожный кустарник.
— Держись, братишка, остановка скоро.
Они улыбнулись друг другу, и обоим малость полегчало.
На остановке шумно вошли четверо: женщина и трое мужчин. Протащились мимо Сергея до середины вагона и застопорили, растерянные и недовольные, будто хозяева вернулись домой, а дом полон квартирантов.
— Тут все занято, мальчики. Кондуктор, где мое место?
— На кладбище, — высказался, слова не просил, мужик в узбекском халате поверх всего. Халат полосатый, в ручищах набитая, черт знает чем, полосатая матрасовка. Как два арестанта в обнимку.
— Ты, сосиська, постереги-кось.
Он передал мешок легко одетому парню и зашнырил по вагону.
— Волокитесь сюда, вся купе свободна.
Пассажиры, шушукаясь, кому нижнюю, кому среднюю полку занимать, распределили места.
— Комфортабельно устроились. Вспрыснем?
— Не мешает.
Защелкали замки чемоданов, зашуршала бумага с закуской, стукнула о столик бутылка.
— У меня только пиво, мальчики.
— Пиво пить — одна надсада. Наливай моей.
Притихли. Четырежды пробулькала жидкость.
— Со знакомством.
Чокнулись. Глотают. Крякают.
— Ух, крепка, язва.
Женщина захлопала ладошкой по раскрытому рту, дыхание перехватило.
— Это что у вас за напиток? Самогонка?
— Чш-ш.
После второй заговорили. Сергей скоро уже различал по голосу, который Митька, который Ванька, кто где жил и куда едет.
— Я сперва-то в деревне родился, а потом в школу начал ходить…
— А к нам в колхоз кукурузник прилетал…
— Я, если бы не эта реформа…
— Ш-ш.
— …ни за што бы не завербовался.
— И много накрылось?
— Около ста.
— Тысяч? Прилично. И кем вы работали?
— Санитаром в морге. Меня так и звали: Морган.
Хихикнули.
— Платили хорошо?
— Кто, родственники? Платили. Натамированных одевал. За взрослого полусотку брал, за детишку — тридцатка. Покойничка, царствие ему небесное, снарядить — сила нужна. Окостыживается…
— На чужом горе наживался, значит.
— Время заставляло.
Сергея передернуло: этого тоже время заставляло, паразита.
— Война, голод-холод, болезни, — продолжал расписывать, статью доходов Морган. — Мерли. Складываю деньжонки в чулок. Накопил. По весне дачку собрался рубить. А мне взяли, да тем топором обей руки и отрубили. В декабре будто реформа вышла, после Нового года уволили за взятки. Помыкался, помыкался: в директора не берут, в сторожа не хочется. Сам украдешь — посадят, и другому дашь украсть — посадят. Минск еду восстанавливать.
— А к нам в колхоз кукурузник прилетал.
— Ну?
— Сел, посидел, посидел и улетел.
— Ты как Пушкин про саранчу: все съела и улетела. Наливай, Дмитрий.
Звякнули кружки. Хлеб нюхают.
— Огурчиков бы…
— Али г-груздочков.
— Мальчики, потише, люди спят.
— Дрыхнут, как в морге. Шуми.
Но в соседних купе проснулись и заворчали. Кто-то пожаловался проводнице, и она, здоровенная и увешанная медалями, шла на голоса, задевая плечом торчащие со средних полок ноги пассажиров.
— Товарищи, вы слишком широко разговариваете. Еще услышу — на ходу высажу.
Беседа пошипела залитыми углями и потухла. Самогон выпит, колбаса съедена, жизнь пересказана. Осталось спать.
Сергей шинель под бок, шинелью укрылся, кулак под голову, лежит. На часах за полночь, глаза хоть выколи: стоит перед ним этот Морган с детским бельишком. Еле заснул.
Утро в поездах наступает рано. К утру машинист устает. Резче трогает, резче тормозит. К кому в колхоз кукурузник прилетел, с полки свалился. Ну, убился. А он встал, — глаза опухшие — пересмотрел на свет все бутылки — пустые. Вздохнул. Полез досыпать.
Проводница, пока хождение не началось, торопилась сделать уборку. Водой брызгает, пепельницами стучит.
И вот она цыганка. Идет по проходу. Идет, пожалуй, не скажешь. Скользит. Юбка одна другой длиньше, ног не видно. Корпусом не качнет, головы не поворотит. Лишь косит по сторонам. Красивая и, главное, молодая. Лет пятнадцати. И стройней статуи. Остановилась перед Сергеем.
— Позолоти ручку, сероглазый, скажу, что тебя ожидает в жизни.
— Работать надо.
— А-я-яй, какой скупой. Кому погодать? Погодать кому?
Цыгануха завернула в купе вчерашней компании.
— Дай погодаю, красавец. Тебя Морганом звали, верно?
Морган захлопал глазами от такой проницательности.
— В-верно. Ну-кось, сгадай.
— Позолоти ручку.
— Валяй, рассчитаюсь.
Ворожея пристально поглядела на Моргана, кто кого обманет, разгладила загребистую ладонь вербованного.
— Живешь ты, касатик, не бедно, не богато. Верно?
— Ты давай-давай. Теперь все так живут.
— В Минск путь держишь. Казенная бумага заставила. Верно?
— Верно.
— Имеешь ты свой интерес, но удар ожидает тебя.
— Еще какой?
— Не скупись, скажу. Морган выкинул пятерку.
— Сверху удара жди, сверху.
— Верно ведь, паралич ее разбей. Ведь кирпичом может пристукнуть, я ж каменщиком завербовался. Молодая, а скрозь землю видит.
— Вот гадает гада! Вот гада-ет, — свесив голову с полки, цокал языком колхозник. — Талант!
— Ерунда. Пропускает половину! — возражает ему Сергей.
На него зашикали.
— Не мешай.
— Ты, поди, больше напредсказываешь? Возьмись, попробуй.
Любитель груздочков, летун с завода на завод, развернул перед Сергеем обе ладони, трясет ими. Сергей отвел руки.
— Разувайся, по левой пятке буду гадать. Ну? Ладно, так слушай. Женился не на девке — раз. Пацана в церкви крестил — два. За прогул увольняли — три. Тонул… Брат в казенном доме…
— Вот и не угадал, вот и не угадал, — заерзал дядька, — мой брат сам судьей работает.
— Как это не угадал! — заступилась тетка за Сергея. — А нарсуд тебе не казенный дом? Ты где так ворожить научился, паренек?
