Карпов Васильевич - Маршальский жезл
– Пробит череп, истек кровью. Необходимо срочное вливание, - сказал дежурный врач.
– Возьмите у меня кровь, - тут же предложил я.
– В этом нет необходимости. Идите, товарищи. Сейчас вы будете только мешать.
Мы вернулись к тому месту, где нашли Степу. Темный прерывистый след крови тянулся к спортивному городку. Освещая его спичками, мы дошли до трапеции. Тут все стало ясно.
Кузнецов, видно, решил перед вечерней поверкой позаниматься гимнастикой. У него неважно шли дела с физической подготовкой. А отстающим быть не хотел. Вот он и пришел в спортивный городок. Сначала, наверное, покрутился на турнике, брусьях, а потом полез вверх по канату. Здесь и случилось… Перекладина, в которую был завинчен тяжелый металлический крюк, пересохла на солнце, крюк вырвался из бруса и ударил Степана по голове, когда он грохнулся на землю. Если бы мы сразу хватились и начали искать отсутствующего на поверке, дело обошлось бы простой перевязкой. Теперь над Степаном нависла смертельная опасность.
Утром Шешеня увидел меня в коридоре:
– Вот вам, товарищ Агеев, ответ на наш спор: Кузнецов принес ЧП и подвел всю роту, а вы говорили, не нуждается в воспитании.
– Верно, говорил и сейчас готов повторить то же. У Кузнецова плохо с физической подготовкой. Он бегал вечером в спортгородок, чтобы потренироваться, не подвести роту. - Я подчеркнул слова «не подвести роту». - А то, что вырвался крюк, - это случайность, от Кузнецова не зависящая.
Шешеня, видно, не ожидал такого ответа. Он опешил:
– Вот как… Хорошо, тогда вопрос остается открытым. - И пошел в штаб батальона.
А я торжествовал. Припер замполита.
Возвратился из отпуска Волынец. Нечего сказать, хорошенький сюрприз преподнесли ему! Боевая подготовка в отделении резко снизилась. На кроссе я еле уложился в «удочку», а раньше бегал хорошо. На строевых занятиях по команде «Кругом марш!» ноги мои заплелись в такой крендель, что я едва не опрокинулся. Отсутствие тренировки сказывается во всем. На огневой подготовке мушка, прорезь и цель так прыгали перед глазом, что я никак не мог совместить их на одной линии. Если бы это была не тренировка, а стрельба, неуд влепили бы наверняка. То же происходит и с другими ребятами. Волынец зубами скрипит. Ох и выдаст он нам требовательность в полном объеме!
…У входа в казарму длинная, с наклоном, ступенька, на нее прибиты деревянные следы по форме подошв. Вечером Жигалов чистил сапоги. Я тоже выбежал привести в порядок обувь, чтоб завтра с утра не возиться.
Близко к Жигалову не подошел. Встал метрах в двух от него. Чищу и поглядываю на взводного. Он верен себе и в этом - надраивает сапоги до глянца. Пришлось и мне потрудиться: не убежишь с недочищенными, когда рядом командир так старается.
Закончил Жигалов. Стоит в сторонке, наблюдает за мной. Ждет, когда я разделаюсь с сапогами. Не успел я завернуть в газету щетку, как он позвал:
– Товарищ Агеев, пройдемся немного?
– С удовольствием.
А сам думаю: «Никакое это не удовольствие - сейчас или замечание сделает, или поручение даст».
Идем по дорожке вдоль казарм. Лейтенант молчит, вроде прогуливается, отдыхает после трудового дня. Я смотрю на его задумчивое лицо и жду.
– Я хочу сказать, товарищ Агеев, - неожиданно начинает Жигалов, - что мне приятно было узнать о вашем благородном поступке.
Я опешил: никакого благородного поступка, на мой взгляд, я не совершил ни в армии, ни дома. Молчу.
– Я имею в виду ваше предложение дать кровь Кузнецову.
Ах вот оно что!
– Ну, товарищ лейтенант, какое тут благородство! Любой дал бы. О таких делах в районных газетах писать перестали.
Жигалов глянул на меня иронически: брось, мол, рисоваться, парень!
– Не знаю, как поступают в районных газетах, но мне приятно, что у нас во взводе есть такие люди.
В груди у меня стало тепло.
– Кузнецов мой друг, - тихо сказал я, не объясняя этим ни свой поступок, ни стремление выглядеть скромным. Просто так сказал, от души.
Жигалов меня понял.
Он вздохнул. Мне показалось, что у него нет такого друга. С таким дружить трудно - уж очень он литой и жесткий, а в дружбе необходимо прикосновение сердца к сердцу.
Вот и все, больше мы ни о чем не говорили. Жигалов ушел домой, я - в казарму. Но остался у меня в душе свет на весь вечер, и не только на один вечер. Протянулась какая-то светящаяся ниточка между мной и лейтенантом. Она была паутинки тоньше, но была, и я ее постоянно чувствовал.
* * *
Комсомольское собрание, на котором разбиралось персональное дело Куцана, проходило бурно. В соседней роте шла обычная жизнь: кто-то учился играть на аккордеоне и монотонно повторял один и тот же аккорд; щелкали, как холостые выстрелы, костяшки домино; в казарме покрикивали дневальные - они убирались перед сменой. А мы сидели в классе, и было всем нам жарко от разгоревшихся страстей. Куцана вывернули наизнанку, пропесочили по первому разряду.
– У товарища Куцана не раз проявлялось то, что показухой называют! Он только на проверках напоказ старается, а в повседневной учебе лодырь! - зло говорил Волынец. - Только от такого и могла пойти ржавчина круговой поруки. Я тоже виноват, что за себя его оставил на время отпуска. Думал, второй год служит - не подведет.
Неожиданно для себя я тоже выступил. Готов был растерзать Куцана за Степу.
– Не зря тебе, товарищ Куцан, солдаты дали прозвище УЗ - участок заражения. Точно определили! Мы разные заражения знали: химическое, радиационное, бактериологическое. А теперь вот убедились еще: бывает и такая, как от тебя, - болезнь безответственности. И она, как видите, товарищи, очень страшная, эта болезнь, - один человек может на целое подразделение повлиять, разложить его! В бою за такое дело тебя расстреляли бы!
– Вы тоже не ахти какие идейные оказались, раз пошли у него на поводу, - вставил Жигалов.
Выступавшие напомнили Куцану его суждения и о том, что «солдат спит, а служба идет», «теорию» о том, что снежинка кружится, прежде чем на землю лечь, и многое другое, что считали недопустимым для комсомольца.
Предложение по делу Куцана было суровое - исключить из комсомола! И большинство голосовало за эту крайнюю меру.
– Вот это собрание! - сказал в курилке Скибов. - Настоящее! А то для протокола только собираемся.
– А кто тебе мешает каждый раз по-боевому высказываться? - огрызнулся комсорг Очкасов. - Ты и на этом-то собрании молчал.
Собрание закончилось поздно. Укладываясь спать, я думал о том, как неприятно и тяжело будет встречаться с Куцаном. Хоть исключат его из комсомола, жить-то до конца службы все равно придется вместе.
Так, размышляя, незаметно заснул.
Сколько прошло времени, не могу точно сказать. Мне показалось, только закрыл глаза, только погрузился в теплый сон, как вдруг прогремело грозное слово:
– Тревога!
Когда солдат спит, рядом могут стрелять пушки и громыхать танки: пришло время отдыха - и солдат спит спокойно. На зимних квартирах дневальный, когда минует время дежурства, храпит даже во время репетиции ротной самодеятельности.
Но команду «Тревога!» солдатское ухо никогда не пропустит. Этот сигнал может быть подан даже вполголоса - его услышат.
Мгновенно все в казарме пришло в движение. Ни криков, ни суеты. Только короткие, приглушенные команды. Шелест безмолвно бегающих людей. Все делается быстро. Каждый знает, что ему положено грузить в машины, что взять с собой, где занять место на случай боя.
После сигнала тревоги повседневные дела, заботы и неурядицы отходят на задний план. В нашем отделении сейчас действовали дружно все: пропесоченный на собрании Куцан и те, кто критиковал его беспощадно. Настала минута опасности - обиды в сторону! К бою готовы и правые, и виновный. Свои внутренние дела мы завершим потом.
Погода в эту ночь была отвратительная: налетел северный циклон с Каспия, лил холодный дождь, весна отступила.
Навешав на себя все, что входит в снаряжение, мы сели в бронетранспортер, накинули плащ-палатки. Мокрые, ждали, когда поставят боевую задачу. Вот так, наверное, и война начинается. И в сорок первом так же было.
Наконец вернулись от командира роты офицеры. Приказано совершить марш и выйти в район учебного центра.
Дождь при сильном ветре, да еще ночью, - это не вода и не снег, а какой-то жидкий лед. Когда он попадает за воротник, сразу не поймешь, что потекло между лопатками - холодная вода или кипяток.
Машины ринулись без света в сплошную черноту ночи. Они долго надрывно рычали, раскачиваясь из стороны в сторону, как на волнах. Грязь хлюпала и плескалась под колесами. Когда рассвело, вокруг в синеватом сумраке выступили, как на плохой фотографии, серые плотные барханы. Только дорога на всем видимом пространстве была черной. Словно протащили огромную мясорубку, она перемолола дорогу и выплюнула длинную черную ленту грязи. Просто удивительно: кругом пески, а на дороге грязь, будто ее специально сюда понавозили.
