Фазиль Искандер - Паром

Когда теченье наших дум
Душа на истину нацелит,
Тогда велик и малый ум.
Он только медленнее мелет.

Душа есть голова ума,
А ум — его живая ветка.
Но ум порой, сходя с ума,
— Я сам! — кричит, как малолетка.

Своей гордынею объят.
Грозит: — Я мир перелопачу! —
И, как безумный автомат.
Он ставит сам себе задачу.

И постепенно некий крен
Уже довлеет над умами,
Уже с трибун или со стен
Толпа толпе долбит: — Мы сами!

И разрушительный разбег
Однажды мир передраконит.
…Вдруг отрезвевший человек,
Схватившись за голову, стонет.

Сбирая камни, путь тяжел.
Но ум, смирившийся погромщик.
Работает, как честный вол,
Душа — надолго ли? — погонщик.

Он был в гостях и позвонить домой
Хотел. Но странно — в памяти заминка.
А ощущалось это как грустинка.
«Стареем, — он подумал, — боже мой.
При чем тут грусть? Грусть — старая пластинка.
Какой-то дрянью голова забита.
Как редко, кстати, я звоню домой…»
И вдруг припомнил — жизнь его разбита.

И я любил свеченье роз,
Бутонов вздернутые пики,
Разбросанные после гроз,
И сжатый аромат гвоздики.

Весна, весна кому не лень
Букеты за городом нижет,
А одуревшая сирень
Сама ломающего лижет.

И в вазах жаркие цветы.
Недолгие дары вокзалов,
Как те хохочущие рты
Над светлой влагою бокалов.

Какие я букеты вез.
Какие девы улыбались!
Но чаши царственные роз
Как в страшном сне вдруг осыпались.

И орхидея на груди.
Слегка сладящая, как дынька…
Скажу, господь не приведи.
Тебя — гниение и линька.

Оплот последней красоты
Там, над альпийскою тропою,
Простые горные цветы,
Устойчивые к скотобою.

Не то что б вышел провиант,
А так, забавы ради.
Принес форелей лейтенант.
Поймал на водопаде.

К огню присел продрогший гость.
Он молод был и весел.
Одежду мокрую насквозь
Он у огня развесил.

Я в руки взял еще живых.
Хватавших воздух глоткой.
Была приятна тяжесть их.
Как тяжесть самородка.

Я трогал плавники и хвост.
Оглядывал форелей.
Вдоль спин, как отраженье звезд,
Накрапинки горели.

Где тайна этой красоты
Прохладной и лучистой?
Печать среды? Печать воды
Высокогорной, чистой?

Одолевая непокой
И смутное ненастье,
Форель дрожала под рукой,
Как вероятность счастья.

Удач я в жизни не искал.
Но все-таки, но все же
Такая ночь, такой привал
Иных удач дороже.

Зачем мы ехали? Куда?
Не помню — и не надо.
Но не забуду никогда
Ту ночь у водопада.

Хребта заснеженный гигант
В холодном лунном свете,
Тебя, товарищ лейтенант,
И три форели эти.

Официанту, и шоферу,
И слесарю, и полотеру
Даем на чай, даем на чай,
Мол, на, бери и не серчай!
Но тайное сомненье гложет,
Догадкой смутною тревожит.
Как будто обещал им счастье,
А вместо счастья — маргарин.
И это чувствует отчасти
На чай берущий гражданин.
Не потому ли не впервые
Берет надменно чаевые
И, нас же вывалив, как сор.
Стреляет дверцею шофер!

Орлы, что помнят свои битвы поименно.
Дряхлеют за вольерами и спят.
Как наспех зачехленные знамена
Разбитой армии владельцев небосклона.
Небрежно брошенные в склад.

Вдруг вымах крыл! Так что шатнулась верба
За прутьями. Что вспомнилось, орел?
Плеснув, в бассейне вынырнула нерпа,
Но зоопарк не понесет ущерба:
Кругом железо, да и сам тяжел.

Другой срывается на гром аэропорта.
Все перепуталось в опальной голове.
Он, крылья волоча, шагает гордо.
Приказа ждет, а может быть, рапорта.
На босу ногу в дачных галифе.

Бывает, от тоски сдыхая
И ненавистью полыхая
К себе и к жизни: тлен и прах!
…Долга трамвайная стоянка.
Двух эфиопов перебранка.
Тьму усугубивших впотьмах.
Вдруг, Боже, запах каравая.
Звон запропавшего трамвая!
Пошло! Пошло! И впопыхах
Летит окурок прямо в урну.
Как метеор в кольцо Сатурна,
Вскочил, и поручни в руках!

Отчаянья девятый вал
Подхватывал, бывало,
Выныривал, переплывал.
Вжимался пальцами в причал.
Вновь набегающий смывал —
Бултых с причала!

Печаль, понятную уму,
И грусть вечернюю в дыму
Превозмогу, оттаяв.
И только скуки не пойму —
Страданье негодяев.

Чтоб силу времени придать,
Перезавел часы опять,
И снова лопнула пружина.
Опять бежать к часовщику.
Как на поклон к временщику?!
Взорвись, замедленная мина!
И с этим хвать часы об стол.
Я время с треском расколол,
Детали к черту разлетелись!
Быть может, мы уже в конце,
И каменеет на лице
Доисторическая челюсть.

Поздравить с днем рождения забыл.
Потом забыл и самый день рожденья.
И вот приносит почта извещенье,
Что умер друг. А он его любил.

Он плакал одиноко в темноте.
О чем? О том, что некогда, когда-то
Была забыта маленькая дата.
Образовалась щель. И мы не те.

Он плакал, но и думал что есть сил
О том, что сам он некогда, когда-то
Забвением, пускай условной, даты
Начало смерти друга положил.

И собственного, может быть, конца
Началом стала щелочка зиянья.
Но эту мысль, и не без основанья.
Он не хотел додумать до конца.

Когда ударит свет в оконце
И вскрикнет ласточка в саду,
Слепой, проснувшийся от солнца.
Глаза откроет в темноту.

Что впереди? Давно немолод.
Давно впотьмах пустынный зрак.
Что зимний день? Там темный холод.
Что летний день? Горячий мрак.

Но есть любимый сон о детстве:
Подсолнух в золотой пыльце
И никаких грядущих бедствий…
Там свет. И мама на крыльце.

Так что ему реальность яви?
Сон, что его врачует стон,
Он предпочесть не только вправе —
Явнее яви его сон.

Явней — над этой черной ямой
И потому над пустотой,
Помедли, свет, помедли, мама,
Гори, подсолнух золотой…

Первозданною радостью брызни
И рассмейся от счастья навзрыд!
За невидимой бабочкой жизни
По лужайке ребенок бежит.

Косолапые эти движенья,
Человек, человек, человек!
И зеленой земли притяженье.
Убыстряющее разбег.

Пузырящийся парус рубашки
Да кудряшки, и только всего.
Верноподданные ромашки
Припадают к ножонкам его.

И трясется от хохота прядка.
Он бежит через лес васильков,
И зубов его верхних двойчатка
Ослепительней облаков.

Никому никакой укоризны,
Вздор — сомненья и мелочь обид.
За невидимой бабочкой жизни
По лужайке ребенок бежит.

И земля, улыбаясь на топот,
Подстилает траву, как постель.
И ступням его шепчет, должно быть:
Параллель, параллель, параллель!