Даниил Гранин - Выбор цели
Первый реактор, на котором можно получить плутоний, столько измерить…
Три «Курчатова», три бородача — Изотов, Федя, Гуляев — изображают своего шефа без всякого трепета, вышучивая солидность, и величественность, и гнев, и прочие «устрашения». Почему-то на них широченные кепки блином, пестрые кашне…
Кто-то садится за рояль, и Зубавин, не выдержав, вне программы, пускается в пляс, отбивает дробь перед женщинами. Они принимают вызов, выходят в круг…
Никто не заметил, как исчез Курчатов. Когда танцы кончились, он появляется из столовой — неизвестно откуда раздобытый цилиндр блестит на его голове, белый шелковый шарф развевается, палка в его руках превратилась в чаплинскую тросточку. Под песенку из фильма «Огни большого города» он пританцовывает, утино растопырив башмаки, и все больше становится похожим на Чаплина. Борода нисколько не мешает, она даже кажется приклеенной и делает его смешнее… Даже эти близкие ему люди не ожидали, что он способен выкинуть такое. Ах, как он отплясывает и как хохочет!
Горят свечи на елке. Наступает 1947 год. Голубой недоступный шарик, запущенный Абрамом Федоровичем Иоффе в новогоднюю ночь сорок первого года, наконец-то пойман, схвачен.
Тот самый, с надписью «Ядро атома», уплывающий вверх, который столько раз вспоминался, снился Курчатову…
Играют Моцарта. Старый приемник в деревянном футляре посвечивает зеленым глазком из темного угла рядом с письменным столом. Курчатов протягивает руку, чтобы выключить музыку, но, передумав, слушает, поглядывая на лежащий перед ним снимок взрывного устройства.
От удара ногой дверь распахивается, показывается Гуляев, на руках он держит Федю.
— Игорь Васильевич, вы просили — получайте. — Гуляев кладет Федю на диванчик. — Замучился я с ним. Не хочет пересчитать диффузионный метод.
— Да, не хочу, — немедленно подхватывает Федя. Он худенький, маленький и свободно умещается на этой невесть откуда попавшей сюда софе. — Некрасивый этот метод, Игорь Васильевич, неинтересный, такой же занудный, как сам Гуляев, — лежа, не стесняясь своей позы, рассуждает он.
Курчатов прячет фотографию в стол, мысли его еще далеко.
— Зато надежный, — рассеянно говорит он. — Мы ведь уже обсуждали.
Федя мрачно садится, подобрав ноги.
— Отпустите меня, Игорь Васильевич!
— То есть как?
— А так… отпустите, вообще отпустите.
— Ладно, в следующий раз, — отмахивается Курчатов. Ему не терпится остаться одному.
— Нет, я серьезно. Я сделал все, что мог. Теперь пошла техника. Эра инженерных дел.
— Эта эра не для него, — иронизирует Гуляев. — Он рожден для иной жизни. Его узкая специальность — тайны мироздания.
— Представь себе! — Федя вскакивает, мечется по комнате. — Мы… мы все дальше уходим от общего к частностям. А мне интересно наоборот, от частного к общему.
— Все туда, а он оттуда, — приговаривает Гуляев, засунув кулаки в карманы халата.
— Рассчитывать прочность труб? Усовершенствовать чайники? И ты будешь уверять, что это твое призвание? — набрасывается Федя на Гуляева. — Думаешь, это и есть геройство?
— Видите, Игорь Васильевич, какой законченный себялюбец, обыватель от науки.
Перепалка их начинает чем-то задевать Курчатова. Он стоит, расставив ноги, посреди своего кабинета, из-под хмуро сведенных бровей следит за их поединком.
— Ты просто не хочешь честно подумать, — продолжает Федя. — Это и есть обывательщина. Вам легче понять меня, Игорь Васильевич, вы сами…
— А кто меня отпустит? — вдруг спрашивает Курчатов.
От неожиданности, от серьезности этого вопроса Федя не сразу может найтись.
— Вы другое дело, — уклоняется он.
— Почему же другое, — спокойно настаивает Курчатов. — Вы хотите сказать, что я теперь стал администратором. Променял физику на администрирование. Такова суть?
Жестокая его прямота, как ни странно, подстегивает Федю.
— Ага, признаетесь. Вас тоже это мучает. А уж меня-то подавно, я теоретик. Вас хоть как-то масштабы вознаграждают. Вы свой талант в руководстве реализуете. А мне чем утешиться? Я в журналах почти не успел появиться… Никто не знает про мои главные работы. Печатаю… так… отходы. Фактически я не существую как физик. Речь идет не о славе, а о науке. Пока мы не можем открыто публиковать свои работы…
— Наука, наука, — повторяет Курчатов. — Вы твердите, как заклинание… Все для науки, все ради науки… А не кажется ли вам, что наука не должна быть самым главным в жизни человека? Есть нечто важнее науки. — Обняв Федю за плечи, он усаживает его рядом с собою на этот диванчик. — Знаете, Федя, новые законы откроют и без вас…
— Бомбу тоже сделают без меня.
— Сделают. И без меня сделают. Но без нас позже. На неделю. Или месяц. И эта неделя для меня больше значит, чем вся моя личная… — Он ищет слово и не находит, или не хочет произносить. — Вы хороший теоретик, Федя, но вы не умеете думать о смысле собственной жизни. Или боитесь подумать. А иногда надо думать — ради чего ты живешь…
От этих слов они оба призадумываются. И даже Гуляев молчит, глядя в зеленый глазок приемника.
…Накинув на плечи белый халат, Курчатов идет за медсестрой по светлому больничному коридору.
Их останавливает врач.
— Я к Халипову, — говорит Курчатов. — К Дмитрию Евгеньевичу. Как он?
— Без сознания.
За стеклянной дверью видна длинная одиночная палата. На высокой кровати в забытьи лежит Халипов. Глаза закрыты, бескровно-костяное лицо уже неизгладимо измучено долгими страданиями. Со всех сторон тянутся к нему шланги, трубки, на высоких штативах реторты, по которым поднимаются пузырьки. Живет не он, а эта аппаратура. Прислонясь к дверному косяку, Курчатов вглядывается сквозь стекло в умирающего, в жизнь, которая вот-вот оборвется…
«Дорогой ты мой, Игорь Васильевич… ну дай же на тебя посмотреть…»
«Наконец-то, Дмитрий Евгеньевич… как долетели?»
Невнятно-тихие голоса эти возникают в памяти Курчатова откуда-то из прошлого. Чьи-то сильные руки обнимают его сзади, он поворачивается и видит Халипова. Они в двухкомнатном номере гостиницы «Москва». Переверзев вносит чемоданчик Халипова.
— Дорогой мой… ну-ка, дай тебя обозреть! — громыхает в полный голос Халипов, могучий, костистый старик.
— Наконец-то, Дмитрий Евгеньевич… как долетели?
— Палили в нас, как положено. Да мы ведь в Ленинграде к этому привычны. Каждый божий день обстрел.
Они садятся за круглый столик, с удовольствием оглядывая друг друга.
— А твои препаратики целы. Дожидаются. Не велю трогать.
— Дмитрий Евгеньевич, хочу просить вас, — начинает Курчатов, доставая бумагу с программой исследований. — Вы, один, можете помочь нам. Взять на себя радиохимию. Вот эту программу.
Переверзев тем временем в уголке на плитке сооружает чай. Халипов, нацепив очки, внимательно читает программу. Курчатов в другой комнате подбирает еще бумаги для Халипова.
— В этом-то номере до войны, говорят, артисты останавливались. Народные! — доносится веселый голос Курчатова. — Пианино есть! — Он выходит и видит Халипова, стоящего спиной к нему. Тяжкое его молчание, опущенная голова пугают Курчатова.
— Дмитрий Евгеньевич… — робко произносит он.
Халипов вытягивает платок, шумно сморкается, утирает слезы.
— Ты уж прости, нелегко так… сразу… — сдавленным голосом, не оборачиваясь, говорит он. — Хоть стар я, а цепляюсь… Песецкий… знал его? Он от этой самой химии загнулся. Второй месяц слег и уже не встает.
Курчатов садится, смотрит себе в стакан.
— Что же, защиты нет? — спрашивает он бесчувственно-спокойным голосом.
— То-то и оно-то, что пока не получается. Не умеем. Надо нащупать, а при таких сроках, да такой объем…
— Но почему вы все на себя берете? У вас большой институт.
— А ты не понимаешь? Потому и беру, что не могу других подставлять. Да никто так, как я и мои помощники, не разбирается.
Курчатов берет программу, складывает ее.
— Тогда и говорить нечего. — И рвет бумаги.
Халипов поворачивается к нему, вытирает рукой глаза.
— Ну и дурак. Разве это решение? Кто же тебе сделает в такие сроки? Кто, если не я?.. То-то и оно…
— Давайте все же подумаем, как выбраться из этого, — выдавливает Курчатов, не поднимая головы. — Можно ли как-то обойти… Я не представлял.
— Знаю. Теперь представляешь, и что? — с каким-то ожесточением допытывается Халипов. — Что изменилось? Ничего. Тут уж мы с тобой ни при чем. Все равно надо. Схитрить тут не удастся. И не будем в жмурки играть. Не пристало нам. — Он берет обрывки программы, бережно составляет, расправляет их. — Давай лучше обговорим, сколько сырья ты даешь.
Зябко съежившись, Курчатов охватил себя руками:
— Не могу я…
Допив чай, Халипов, прищурясь, деловито водит пальцем по строчкам:
