Даниил Гранин - Выбор цели
Гуляев нажимает кнопку управления, поднимая предохранительные стержни. Громкоговорители отщелкивают редкие удары. Вяло вспыхивают и гаснут неоновые лампы.
— Маловато… — Гуляев разочарованно смотрит на счетчики. — Что-то не того.
Перо самописца еще немного ползет вверх и переходит на горизонтальную линию.
— Почему нет нейтронов? — спрашивает Гуляев.
— А может, опять где-нибудь грязь? — говорит Федя.
— У тебя одна надежда на грязь. Тысячу раз проверили. Самые чистые блоки отбирали. — Гуляев потирает щеку, оставляя черноту графита на и без того уже измазанной физиономии.
Не обращая на них внимания, Курчатов разглядывает графики.
— Прекрасно, идем дальше, — решает он.
Гуляев молча опускает стержни. Смолкают громкоговорители, гаснут лампы. Федя и Гуляев недоверчиво следят за Курчатовым, но он, не отвечая, уходит.
Белые стены котлована почернели. Пыль, как сажа, покрывает пол, который стал скользким, люди в халатах, в защитных очках ступают осторожно. Лица их тоже черны, блестят лишь зубы и белки глаз.
Черная громада реактора растет.
Кладка идет уже на лесах.
На пульте Гуляев обводит кружком цифру 60. Осторожно, рывками, Курчатов сам поднимает предохранительные стержни. Дробь в громкоговорителях нарастает. Учащенно вспыхивают неоновые лампы.
Курчатов неотрывно следит за круглым пятнышком — зайчиком гальванометра. Кажется, что вот-вот зайчик дрогнет, двинется. Но идут минуты, зайчик остается на месте. И частота щелчков больше не увеличивается.
Волнение людей спадает. Наваливается разочарование, усталость.
Курчатов опускает стержни. Лампы гаснут.
Курчатов, Гуляев, Федя садятся за графики, проверяя расчеты.
Пользуясь перерывом, люди дремлют, некоторые от усталости засыпают тут же на стульях.
— Реакция может вот-вот начаться, — бормочет Курчатов, работая линейкой и нанося на график последние точки. — Ну, что у тебя, Федя?
Кривая, которую вычерчивает Федя, пересекается с линией графика на уровне шестьдесят второго слоя.
— Еще бы сантиметров на десять поднять стержень.
Курчатов молча разглядывает график.
— Кто его знает, может, десять, а может, двадцать, — нервничает Гуляев.
Раздается чей-то могучий всхрап. Гуляев вздрагивает.
— Фу, черт.
— Это Павлов храпит, — смеется Курчатов, — а ты думал, начался разгон реактора…
— Хуже нет работать вслепую.
Все ждут от Курчатова ответа. Он должен знать. Он должен принять решение. В эту минуту никто не думает — откуда ему знать.
Помедлив, Курчатов подытоживает:
— Будем пробовать при шестидесяти двух слоях!
— А ведь может и фукнуть! — мрачно заявляет Гуляев.
— Не должно! — Федя задумывается. — А впрочем… Ну и хай поднимется… — Гуляев вздыхает.
— Тебя это уже не будет касаться, — утешает его Курчатов.
— Обидно что? Что не узнаем, в чем была ошибка.
— Кроме того, он может расплавиться, — меланхолично отмечает Федя. — Управлять мы еще не умеем. Как-никак это первый реактор. Бог знает, чтó мы рожаем — беспомощное дите или дракона…
— Понесло.
Но Курчатов слушает Федю с удовольствием.
— А что, в каком-то высшем смысле он прав? А? — поддразнивает он Гуляева.
Идет кладка следующего слоя.
Часы показывают час ночи.
Павлов, что стоит наверху, подстраховывая аварийный сброс стержней, жалуется:
— Неужели Новый год будем тут встречать?
Гуляев обводит кружком цифру 62.
— Начинаем?
Курчатов оглядывает помещение.
— Выйдите, Федя.
— Игорь Васильевич, ни за что. Теоретики тоже люди.
Курчатов, пожав плечами, нажимает кнопку. Медленно поднимаются стержни. Дробь усиливается, неоновые вспышки учащаются. Перо самописца идет вверх. Гуляев и Федя сияют, но тут Гуляев подталкивают Федю локтем, они видят, как Курчатов напряженно вслушивается.
— Что-то учуял, — говорит Гуляев.
— Где?
— Не знаю.
Перо самописца замирает и переходит на горизонтальную линию. Щелчки обретают определенный ритм.
— Стоп! — командует Курчатов.
Гуляев опускает стержни. Становится темно и тихо.
— Реакция не самоподдерживающаяся, — произносит Курчатов.
На него смотрят с надеждой. В эти решающие минуты все доверились ему, они хотят видеть в нем всезнающего, всеведущего. Они убеждены, что он догадается, чтó происходит в реакторе.
— Может, отложим?.. — нерешительно предлагает Федя. — Соснем?
Курчатов встряхивается, встает, расправляя плечи.
— Неужели вы могли бы уснуть, Федя?.. Я — нет. — Азарт охватывает его, он снова свеж, бодр, полон вызова. — Мы кто? Мы солдаты. А солдаты себя не должны… Что?
— Жалеть! — отвечают все хором.
— Верно. Отдохнем и поднимем еще. Это вам не теория, а техника, со всеми последствиями, — подмигивает он своим помощникам.
Часы показывают пять.
В дверях Таня, за ней теснятся еще несколько сотрудников.
— Игорь Васильевич… разрешите нам присутствовать… Мы поможем.
— Нет, спасибо, — холодно отказывает Курчатов, — я сказал: всем удалиться.
Таня вспыхивает от возмущения:
— Господи, одни герои вокруг, ни одного нормального человека! Скоро у них над головами нимбы появятся!.. — Она в сердцах хлопает дверью.
Раздаются краткие команды Курчатова:
— Чуть выше… Еще… Еще…
Щелкают громкоговорители. Поднимаются стержни. Реакция нарастает. Курчатов следит за пером самописца, щелчки убыстряются.
Федя, не выдержав, отворачивается от приборов.
— Еще немного, — командует Курчатов.
И вдруг репродуктор захлебывается пулеметной дробью, дробь переходит в слитный сплошной вой. Линия самописца безостановочно ползет вверх. Неоновые вспышки сливаются в ало-желтое сияние. И хотя все понимают, чтó произошло, секунду-другую еще слушают, не решаясь поверить, смотрят на Курчатова. Зайчик гальванометра отклоняется все быстрее и быстрее.
— Заговорил! — кричит Курчатов и смеется от счастья, потирает красные глаза. — Поздравляю! Вот они, первые сто ватт от реакции деления!
Гремит общее «Урра!»
Гуляев обнимает Федю:
— Варит котелок!..
— Стоп! — командует Курчатов и нажимает кнопку аварийного сброса стержней. Все смолкает, гаснут лампы, щелчки раздаются все реже. Реакция погашена. Эта покорность реактора тоже вызвала радость.
— Игорь Васильевич, — умоляет Гуляев, — попробуем еще разогнать? Поднимем?
Курчатов покачивает головой.
— Нельзя. Слыхал? — Он показывает на импульсную установку. — Она пощелкивала. Значит, уже сюда попадает. Мы не знаем, какое излучение мы получим.
— Двадцать шестое декабря тысяча девятьсот сорок шестого года, — торжественно провозглашает Федя. — Шесть часов вечера. Атомная энергия у нас в руках!
— Тьфу, тьфу, тьфу, — сплевывает через плечо Гуляев.
— Митинги отменяются, — говорит Курчатов, — вот теперь пора и над собой поработать!
— Игорь Васильевич, неужели вы сможете заснуть? — спрашивает Федя.
— Еще как!
Они выходят грязные, потные, счастливые, скрипит снег. Земля гулко звенит под ногами, словно полая, словно они шагают по упругому настилу — легкие, не знающие земного притяжения.
В окнах домов светятся цветные огни елок. Где-то рядом обтесывают комель елки, и стук топора звучит после сухих щелчков сочно и весело.
Они неузнаваемо нарядны: впервые перед всеми Зубавин в черном костюме, при галстуке, а кто-то даже с бабочкой-«кисой», мужчины начищены, наглажены, женщины в вечерних туалетах. Впрочем, все относительно — какие вечерние туалеты могли быть под Новый 1947 год, первый полностью мирный год? У кого черная юбка с белой кофточкой, у кого шерстяное платье, украшенное бусами. Ах, да в этом ли дело, главное, что в углу сияет елка, пахнет духами, хвоей, главное, что весело, как давно уже не было весело.
Встречают у Курчатовых. Приехал Абрам Федорович Иоффе. Его усадили в центре самодеятельного оркестра, и он до того «разошелся», что играет на барабанчике. Тут же играют на гребенке, на дудке и прочих инструментах. Не просто играют, а аккомпанируют хору, составленному из трех бородачей. У них нацеплены длинные «курчатовские» бородки, все они одеты «под него», и держатся «под него», и поют его голосом:
Академик я молодой,
А хожу все с бородой.
Я не беспокоюся —
Пусть растет до пояса.
Вот как только с бомбой сладим,
Буду бриться, как все дяди,
Бриться, бриться, умываться,
Атомными электростанциями
В мирных целях
За-а-ниматься!
В этот час их смешит и радует любая малость. Шутка ли — пущен реактор, работает, ведь начинали когда, еще в 1943 году, в самую войну, в Москве, и все было по-военному: пульт в землянке, нейтронная пушка в палатке, кругом пустынное ветреное поле, и круглые сутки тикают часовые механизмы приборов, и не гаснет свет в землянке.
