Александр Виноградов - В конце аллеи...
Степан ворвался в дом фельдшера с таким лицом, будто приключился конец света, а старичок фельдшер, который в роли повивальной бабки принял почти всю округу, вприщур поглядел на кипевшего Степана, основательно и деловито стал готовиться к привычному делу.
Степана выставили из приемного покоя, он ошалело заметался вокруг больницы. Помял вязкую клумбу, насорил окурками, за что схлопотал нагоняй от санитарки. Казалось, не будет конца и края разрывающему томлению. Ровным светом глядела на старый парк разбуженная операционная, невозмутимо тарахтел движок, питая электричеством деревенскую больницу.
Степан проморгал момент, когда в проеме двери появился фельдшер. Старичок насмешливо окликнул: «Куда запропастился, помощничек?» Степан подскочил к нему и по усталому, но умиротвореннному лицу доктора понял, что с этой минуты стал отцом. Фельдшер потрепал его вихры, густо пробасил: «Ну и подарочек ты преподнес, любезный. Голосистый больно подарочек. Всю больницу на ноги подняла».
«Дочь, значит, дочь», — волнующе обожгла мысль.
Он стыдливо совал в руки фельдшера сверток, обернутый в холстину, — что еще лучше в этот трудный год, чем хороший шмат домашнего сала? И не сразу сообразил, что оскорбленно и резко оттолкнул фельдшер сердечное подношение, что чем-то обидел он этого старого человека. Извинительно и путано попытался загладить досадный промах. Фельдшер остыл быстро и начал рассказывать, что так же крикливо ворвался и сам папаша на белый свет, он-то хорошо помнит, как сучил ногами и орал благим матом новорожденный Степан…
Тогда старичок и словом не обмолвился, что Ленка появилась мертвой, задохнулась при родах. Это уж потом обо всем поведала Ирина, которая с той страшной минуты не могла намолиться на старого фельдшера. Если бы не его руки, если бы не его опыт… Он дал такого шлепка Лене, что этот замерший комочек взвился в неистовом крике и решительно шагнул к живым. Первые годы они страшились с Ириной — вдруг что-то сорвется у дочки в организме, раз все так приключилось… Но Лена росла смирной, под стать своим подружкам. Тогда и он, правда, не мутил весь дом, не кочевряжился, как в последнее время…
Кстати, куда она подевалась, родная дочь? Мучительно припоминая детали последних двух дней, Степан вспомнил — дочь грозилась совсем сбежать из родительского дома. Тогда он и ухом не повел, все превозносил Олега Васильевича — чихать хотел на капризную выходку Ленки, заходился в необузданном самодурстве, громко хвастаясь своим правом тут же решить судьбу дочери.
В самом деле, что уж так неразливно он сдружился с Олегом? Ну повязаны они, рыльце в пушку у обоих. Ведь если раскрутят ревизию в леспромхозе, то не поздоровится в первую голову инженеру: Степан что, так, седьмая спица в колесе, жалкий подручный, а не главный закоперщик. Копнут поглубже, так фигура покрупнее высветится, а для Степана выше условного срока не наберешь. Может, отвадить жениха? Не приглянулся он дочке, хотя мужик крепкий, оборотистый. Разве и впрямь порушить слово? Ну обещал, так что с того? Теперь дети строптивые, мол. А вдруг пообвыкнется Ленка, счастье к ней привалит?
…Он так и не ведает ту отметину, с которой началась у них остылость. Да, он сватался, зная, что от нужды пойдет за него Ирина и пылкой страсти ему не видать. Но сильно надеялся Степан на время, которое и не такое излечивает. Грезилось, что с годами поймет жена его сильное чувство и благодарно потянется к мужу. От такого согласия и любовь может зародиться, пойдет память о Родионе на убыль — на любом пепелище поднимаются новые всходы.
Казалось, с Леной шагнуло в дом счастье. Разнеженная нахлынувшим материнством, Ирина держалась приветливо и покойно. Выполняла супружеские обязанности, не выказывая неприязни и вынужденной покорности. Прокрадывалось другое, не всегда уловимое, но постоянно державшее Степана на обидной дистанции. С первой ночи она научилась смотреть мимо его глаз, взором отрешенным, застывшим в своей неразгаданности. Словно в неразличимых далях виделось ей манящее, недостижимое, влекущее все мысли, к чему ей никогда не пришагать. Она рассеянно откликалась на голос Степана, готовно и приветливо говорила с ним, но глаза ее всегда отсутствовали.
В такие минуты темная ревность накатывала на Степана, уязвленное самолюбие грозило взорваться обидным словом, но в медовый месяц он еще умел остужать закипавшую кровь. Тут рассудок помогал ему: уж не так глубоко запала в память Серафима, но и то нет-нет да и объявится в мыслях. А у Ирины к Родьке все было первым, задевшим сильно ее натуру. Значит, надо потерпеть, выждать, когда наберет силу забвение, когда жизнь отдалит мертвых в ушедшие невозвратные годы.
Но в душе копилась ревность, чтобы, когда надо, отыграться на жене, которая при справном и живом муже живет в сотворенном пустыми мечтами мире. Хотя совестился Степан и держал себя в узде, но к рюмке стал прикладываться чаще…
Когда забеременела Ирина, показалось ему, что расколдованно засветились в его сторону глаза жены, что вкатится вместе с коляской в их дом счастье, но послабление оказалось скоротечным — не успела Ирина выкормить грудью Ленку, как вновь соскользнула на одни только ей и понятные раздумья.
Вот тогда и рухнула непрочная плотина спокойствия. Степану бы еще повременить, может, на Ирину нашел прощальный приступ тоски по Родиону, но сорвался Степан и выпалил первые неуправляемые слова. И пошло, покатилось…
Ирина терпеливо сносила оскорбительные упреки, безмолвствуя и обреченно вздыхая, но эта покорность еще круче взвинчивала его беспочвенные подозрения, накаляла нервы. Жена с умом вела дом, справляла все дела по хлопотному, большому хозяйству и всегда умоляла об одном — пощади дочку, угомонись хотя бы ради ребенка.
Временами охватывал Степана стыд, и он вдруг затихал, а потом подкатывалась волна нового раздражения… Слепая злость перекинулась на подраставшую Лену, и он принялся изводить ее мелкими придирками. Сам не заметил, как охладел к родной дочери, отодвинул ее от сердца и накликал ответную неприязнь.
Еще, конечно, крепко солили и сильно подзуживали дружки: надо заставить Ирину целовать Степану пятки. За то, что подобрал засидевшуюся девку, все честь по чести обустроил, деньжат подкопил, хозяйство какое отгрохал.
Тогда особенно ярился Степан и свое унижение с лихвой вымещал на Ирине…
Вот так и не сладилась у них с Ириной жизнь. Куда уж хуже — шагать рядом отдельными тропками, которые никогда не сбегутся в одну общую дорогу… Тягостные мысли точили и точили Степана, выворачивая темные тайники души, до которых он давно не добирался.
Что же творит он с Ленкиной жизнью, каким же извергом надо быть, чтобы вытолкнуть ее из отчего дома и сунуть в объятия старого, постылого, но зато ухватистого и богатого мужика? Неужели мало боли принесла ему судьба нелюбимого и отринутого, разве собственный пример не кричит ему на все голоса — огради, огради от унылой жизни собственную дочь? Какой же он отец, если своими жадными руками пытается создать несчастную семью? Степан стегал и стегал себя гневными словами, каждым раскаянным вздохом ощущая, что растаптывает какую-то скверну в самом себе.
Он жадно опорожнил ковшик студеной воды, потянулся по привычке к буфету, где всегда береглась скляночка на свинцовое похмелье, но отдернул руку и решительно шагнул в комнату Ирины.
Жгучим укором уткнулся в него погасший взор Ирины, огромные синие круги, измученно разлегшиеся под ее глазами. Что-то непривычно жалостливое ворохнулось в Степане — разве такая шла она в загс? И хоть не искрились тогда ее большие серые глаза, но все же спокойно, с затаенной надеждой смотрели на жениха.
Степан сделал шаг вперед, и жена привычно метнулась к стене, предчувствуя назревающую ссору или, что еще хуже, кулачное вразумление. Степан тяжко вздохнул:
— Не трясись, Ирина, больше пальцем тебя не трону. Вчерашнее забудь, по-доброму прошу тебя. И насчет Ленки, да и про Родьку тоже…
Ирина изумленно глядела на Степана.
— Не по годам мне такая жизнь, правду говорю. Давай вместе поправлять семью. Жить-то сколько всего осталось?
— Спохватился поздно!.. Где же ты раньше был?
— В дурости годы растерял. Будто прозрел сегодня. Увидишь, как мы еще заживем с тобой. Завидовать будут люди. Не варвар я какой, а родной вам человек.
— То-то дочка из дома сбежала, куда уж роднее…
— Сам пойду к ней. Должна простить отца. Олега отошью так, что дорогу к нам забудет. И тебя плохим словом не обижу. Хочет девчонка учиться, так с богом, пусть карабкается в институт. В драмкружок пусть бегает. Сам изломал семью, сам и поправлять буду. Силенки есть, здоровьем бог не обидел, образуется все со временем, помоги только.
— Насчет Родиона правду говорил или измывался надо мной? — спросила Ирина.
