Сергей Крутилин - Липяги
— У нас и повыше Тишки были шишки! — отозвалась от костра бабка Луша. — Тоже так умом своим раскидывали — если, мол, одну и ту же корову поставить на весы трижды, то и мяса втрое станет больше. Ан что же вышло? Худо вышло…
Во время этого разговора из темноты появилась Вера. Она была с полотенцем на плече, с распущенными волосами. Короткий сарафан, мокрый от росы, прилип к ее ладным, округлым бедрам. Она, видно, не ожидала, что у костра так много народу. Застеснявшись, девушка попросила у Лукерьи ужин и сторонкой-сторонкой прошла к стожку, возле которого мы сидели. Прислонилась к стожку и стала есть.
— Ты где пропадала, Вера? — спросил я ее.
— А купалась…
— Вот и явилась твоя русалка, Назар, — сказал Авданя, толкнув Назарку в бок.
Назарка ничего не ответил, встал, потянулся и, пройдя к костру, стал тормошить его палкой. Вверх, в темноту летели искры. Костер догорал. Звездный полог, распростертый над нами, обозначился ярче, зримее: черные увалы горбатых склонов, закрытые кое-где туманной дымкой, как бы отодвинулись, отошли вдаль. Зато явственнее стали проступать звуки — ранее глухие, убаюкивающие, они стали вдруг осязаемо близкими, тревожными. Неподалеку от луга, во ржи, призывно кричал перепел: «Спать пора! Спать пора!» Над самым увалом Денежного в низкорослых дубках талдычил коростель: «дыр-дыр! дыр-дыр!»
Вдруг Назарка отошел от костра и, остановившись перед прицепщиком, сказал:
— Пошли, Слива!
— Это куда? — лениво отозвался подросток.
— Не хотят всем миром — мы вдвоем с тобой отроем клад! Поставим к трактору лопату, весь Денежный за ночь перевернем вверх потрохами!
Слива зевнул, потянулся. Видно по всему, идти никуда ему не хотелось.
— Оставь ты парня в покое! — заворчала Лукерья. — Ищи один, если тебе лихоманка не дает покоя. Иль не слыхал, сколькие мужики до тебя искали?!
— Баба Луша! Мы же на новом этапе, так сказать. Применяя передовую технику, — шутил Назарка.
— Узнает председатель, он тебе задаст «технику»! Будешь помнить, как обчественное горючее понапрасну жечь. И не думай рыться! Слышь?
— Тетя Луша, я персонально Сливу спрашиваю.
— Ребенок ить! Вторую ночь глаз не смыкает. А ты! У-у, непутевый…
Слива — внук тети Луши. Один из многих внуков. Добрейшая она, тетя Луша. Ее дом всегда полон своих и чужих.
— Наломался я что-то, Назарка… — Слива даже не поднялся.
— Ясно, струсил! Испугался огненных колесниц! Гуд бай!
Назарка исчез в темноте. Света проводила его встревоженным взглядом. Мне даже показалось, что она с трудом удержалась, чтобы не вскочить и не побежать за ним следом. Постеснялась, видимо. Я бросил мельком взгляд на Веру. Когда Назарка исчез, она тотчас же отставила миску с недоеденной кашей и задумалась. Потом, не доев кашу, как-то расслабленно, лениво поднялась и, взяв миску, пошла к роднику. У источника тетя Луша мыла посуду.
Вера принялась помогать ей.
VIIГде-то за спиной заурчал трактор. Я посмотрел туда. Свет фар освещал пологий скат лога; от низкорослых дубков и кустов шиповника ложились длинные тени. Трактор поурчал-поурчал и исчез за перекатом Денежного. Напуганные шумом мотора, перепела на время приумолкли. Но как только урчание приутихло, они снова затараторили свое «спать пора! спать пора!».
Однако спать не хотелось. Девушки, примяв копешку сена, разлеглись на душистой подстилке и потихоньку, вполголоса, пели песни. Пели про рябину, про калину, про нескладную женскую судьбу. Косцы, намаявшись, сидели у телеги, покуривали.
Росисто, свежо на земле, и звездно и торжественно в небе… И тихо, и трактор урчит вдали, и перекличка перепелов, и грустная и тягучая, как наши российские дали, песня; и сквозь все это, как дрема, как виденный когда-то мираж, вспоминается далекое-далекое прошлое…
Зачем-то был хан Мамай; обманом, уговорами, обещанием богатой добычи и иной, счастливой жизни он поднял свой народ. И вот ринулись на Россию татары; рыскали по деревням и весям; грабили, жгли, насильничали… Казалось, не было такой силы, что сломила бы супостата. Но прошли годы, столетия, и вот тут, в этих балках, растаяла Мамаева орда. И стоит теперь неподалеку отсюда, на Куликовом поле, черный чугунный обелиск, увенчанный православным крестом, ниспровергнувшим магометанский серп. Стоит он посреди жесткого, никогда не паханного поля, изрытого сусликами, а вокруг как ни в чем не бывало цветет гречиха и высится выше человеческого роста зеленолистая кукуруза. Давным-давно нет Мамая, и остались только в народе легенды о татарских кладах; и вот сквозь перекличку перепелов слышишь урчание трактора: то Назарка ищет заветный клад…
— Послушала, растеребила старое… и думаю: до чего ж в старину темный был наш мужик! — заговорила бабка Лукерья, расставляя вымытые миски на ящик, покрытый клеенкой. — Клады искали… Будто в кладе людское счастье.
— А в чем же счастье, тетя Луша? — спросила Светлана Колоплина.
Тетя Луша не спешила с ответом. Накрыла миски полотенцем, вытерла руки о фартук и вразвалку, переваливаясь с боку на бок грузным телом, подошла к девушкам.
— Подвиньтесь-ка! — Она шумно привалилась широкой спиной к стожку.
— Теть Луш, теть Луш… Ну расскажи! — приставала Света.
— Эка! Да откуда я знаю, в чем оно, счастье-то.
— Ну уж! Прожила жизнь и не знаешь!
Наблюдая, как оживились девушки, едва Лукерья заговорила о счастье, я думал, что в школе мы очень мало говорим с учениками о смысле жизни. Мы требуем знаний. Я объясняю, когда жил Джордано Бруно и какое значение его работы имели для развития астрономии и физики, историк непременно требует назубок знать все походы Александра Македонского. Математик, само собой, долбит задачки… И никто из нас, учителей, не поведет на уроке речь о том, чем счастлив был Бруно, сгоревший на костре, и почему страшился всего Македонский, владевший чуть ли не половиной мира.
Да что там на уроке! Даже теперь я, агитатор, рассказывая людям про коммунизм, ни словом не обмолвился о счастье. Я напирал все время на то, что коммунизм — это равенство, что это изобилие, что это расцвет науки и культуры и т. д. А будут ли люди счастливы и как они будут счастливы — та же Света, тот же Назарка, — об этом я не сказал ни слова.
А как, оказывается, это их волнует!..
VIII— Во-на! — подхватила, помолчав, Лукерья. — Чего вы захотели! Чтобы я сказала вам, какое оно, счастье?! Если б я знала, для себя бы припрятала.
— Тетя Луша, а разве ты не считаешь себя счастливой?
— Да как вам, девки, сказать? На свою жизнь не обижаюсь, хоть клада никакого и не находила… — Тетя Луша усмехнулась и продолжала: — В старину за счастье богатство принимали. Выйдет какая-нибудь баба за богатого мужика. Все завидуют: Арина, мол, счастлива! А смотришь на нее — сохнет девка… да!.. Бывало, каждый старался урвать, разбогатеть. Обманом или еще как. Купцы там, помещики разные. Ну, мужик, известно, на клад надеялся. Думал, найдет клад — справит новый дом, лошадок каких получше заведет, землицы прикупит. Вот почему и копался каждый тут, в Денежном. В одиночку норовили, ночами… Пугали друг друга насмерть. Одни рядом копались, другие в поисках счастья ходили за тридевять земель. Вон хоть старик Санаев…
— Дед Савватий-то? — отозвался я. — Сосед наш. Как же! Бородатый такой старик был… Соберет, бывало, нас, ребят, начнет рассказывать про всякие земли…
— Так вот, этот Савватий, — продолжала Лукерья, — ходил в дальние земли, искал страну Беловодье. Это будто страна такая, где текут белые молочные реки, где вечно весна и птицы райские поют, где люди ничего не делают — все у них и без того есть: ешь, одевай, что хочешь.
— Ну и что ж, нашел? — Вера, сидевшая в сторонке, зябко повела плечами, подсела поближе к подружкам.
— А то как же! Долго, говорит, ходил только: и в Киргиз-кайсацком крае был, и в Китае… Пока он ходил, искал, много воды утекло. А тем временем в этом Беловодье, в стране ить, беда случилась. Речка их самая главная, в которой молоко текло, плотину-то и сорвала. Ерунда, небольшая еще брешь была. Людям бы взять в руки лопаты и дружно заделать ее. Но люди в той стране не умели работать — зачем им работать, когда все, что надо, вокруг лежит! Речка размыла плотину, молоко-то все и утекло в пустыню…
— Савватий, значит, опоздал?
— Он так сказывал… Вернулся он из этой самой страны худющий-прехудющий. От зипуна одни рукава остались. Слепил он себе землянку на самом конце порядка, да и доживал спокойно свой век. Наберет зимой кусочков, насушит сухарей, а все лето пташек разных ловит да продает их на ярмарках…
— Соловьев, что ль? — допытывалась Вера.
— Не одних соловьев — и дроздов, снегирей. Но он торговал ими не из-за денег, а так… интересно было ему шататься по всяким ярмаркам. Сейчас, я замечаю, народ не ходит. А бывало, и зимой и летом идут и идут. Разутые, раздетые, в чирьях все — ужасть! Один ходил на «вольную» — так тогда целина называлась. Другой по святым местам шлялся: счастья у бога вымаливал. И идут, и идут. В лаптях; есть какая самотканая рубаха — и та с плеч сползала. Нальешь ему в чашку тюри, а он сидит за столом да только плечами подергивает — вши заели. И вот что скажу: каждый норовил в одиночку идти. Авось мне подвезет! Сосед ходил — ни с чем вернулся, а я вымолю у бога счастье свое.
