Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
По-прежнему в хате на Мазурах остановился штаб полка — прапорщик Шаповалов с несколькими связистами (Сыромолотов остался в Коссуве), но рядом со штабом поместился и перевязочный пункт.
Коварная речонка Ольховец, наконец, замерзла, укрылась снегом, — через нее прошли; деревню Петликовце обошли стороною, чтобы выйти прямиком к подножью высоты 370, очень памятной всем, кто остался из прежнего состава полка. Как раз против этой высоты пришлись окопы третьего батальона; остальные роты разместились южнее.
Очень какой-то странный оказался ротный командир, которого сменял Ливенцев. Трудно было решить ночью, в каком он чине, хотя стало уже несколько светлее, чем было, и хотя он пробормотал что-то, знакомясь с Ливенцевым, когда вышел из своей землянки. Ливенцев наугад назвал его прапорщиком, но он обиделся.
Он спросил вздернуто:
— Кто прапорщик? Вы прапорщик?
— Я прапорщик, — недоуменно ответил Ливенцев. — А вы, простите?
— Я?.. Я пока поручик.
— Тысяча извинений… Ваша фамилия? Простите, я не дослышал.
— Дре-ва-лю-ков, — отчетливо и раздельно выговорил тот.
Ливенцев хотел было рассмотреть лицо поручика Древалюкова, но оно было закутано башлыком.
— Очень поздно пришли нас сменять, прапорщик, — недовольно сказал Древалюков.
— Очень трудно было идти, поручик, — возможно мягче сказал Ливенцев. — На ваше счастье метель утихла… И еще вас ожидает счастье: землянки, какие ваш полк спалил и загадил, наш полк привел в порядок и в порядке оставил вам. Пожалуйста, сдайте мне окопы вашей роты, чтобы я знал, что я такое принимаю.
— Церемонии китайские, — буркнул поручик и отошел.
Рота его вылезала из окопов по-хозяйски шумно, ругань при этом вспыхивала отборная. Молодому прапорщику десятой роты, прибывшему в нее с пополнением, удалось разыскать в сменяемой роте командира взвода, тоже прапорщика, и от него узнать, что на высоте 370 теперь только одна горная пушчонка, что иногда она палит, когда австрийцам становится особенно скучно; но большей частью там тишина и покой.
— Так что это ничего, что такой содом подняли ваши солдаты? — спросил этого командира взвода Ливенцев.
— Ни-и черта не значит! Там сейчас спят без задних ног. Будут там беспокоиться из-за какой-то нашей смены, — лихо объяснял прапорщик, как бывалый и опытный зеленому новичку.
У Ливенцева припасен был на всякий случай небольшой огарок восковой свечки, и с ним он обошел окопы, какие ему достались. Земля тут оказалась суглинистая, очень крепкая, и стенки окопов и ходов сообщения были отвесные и довольно сухие.
— Козырьки жидкие, — сказал он Значкову, — но хорошо и то, что хоть не спалили их перед нашим приходом, — могли бы спалить.
Но Значков смотрел больше под ноги, чем на козырьки, и отозвался с чувством:
— Зато уж нагадить везде нагадили, подлецы!
Окопы, занятые ротой Ливенцева, были крайние окопы передовых позиций полка; роты Аксютина и Кароли остались в полковом резерве. Перед окопами торчали из снега жидкие колья проволочных заграждений, — всего только два ряда, как узнал Ливенцев.
Осмотревшись на принятом участке позиций, он позавидовал втайне поручику Древалюкову, уводившему свою роту в тыл. Две недели пробыть тут посреди сугробов в зловонных ямах, под зорким наблюдением австрийских полков, по-домашнему расположившихся на совершенно неприступных теперь высотах, представлялось ему весьма трудной задачей. В окопах были печи, сложенные из кирпича, но печи эти были холодные, хотя около них и валялись кое-где тонкие поленья.
— Тепло, что ли, так было тут, что не топили? — спросил Ливенцев Титаренко.
Титаренко поглядел вверх и ответил вдумчиво:
— Мабуть, ваше благородие, так, что трубы не тягнули, — снегом забило.
— Надо прочистить.
— Это я скажу людям… А как знов задует?
— Гм… А еще может задуть?
— Ему, губастому, только и дела, — дуй та еще дуй.
— Плохо будет секретам стоять на ветру. Надо будет их тогда менять чаще.
— А может, их, ваше благородие, на эту ночь и вовсе не ставить, как люди очень уставши?
Ливенцев видел, что его фельдфебель хочет идти против полевого устава, оберегая людей своей роты от излишней траты сил, и что это действительно можно сделать без всякого риска, так как австрийцы скорее всего не будут наступать непременно теперь вот, в эту ночь, как не делали они этого и неделю и две недели назад, но вспомнилась виденная им на этом же склоне контратака мадьяр против второго батальона и кадомцев, и он сказал Титаренко:
— На грех мастера нет, — посты все-таки надобно выставить. Если и не наступление, а партия ихних разведчиков подойдет, тоже может при удаче порядочно переполоху наделать.
— Слушаю, — только тогда людям надо расчет сейчас произвесть, пока не уснули, а то их и пушкой не подымешь… И не найдешь даже в темноте, кого надо.
— Неужели нигде ни одной лампочки нет?
— Ваше благородие, никакого света как есть быть не может! Хотя бы свечки кусок.
— Э, черт, действительно подлость! Ну, эту ночь скоротаем уж как-нибудь, а завтра…
Ливенцев отходил от Титаренко с чувством большой обиды за своих солдат, которые шли сюда двенадцать часов, ныряя в сугробах, под лютым ветром, дувшим в лицо, и вот пришли, и в окопах — голая земля, и в окопах нельзя затопить печи, и в окопах кромешная тьма и вонь.
Глава двадцать шестая
Утро было тихое. Светло-синие и густо-синие снега разлеглись кругом умиротворяюще-насмешливо. Знаменитая высота 370 молчала, как совершенно покинутая людьми. Трудно было теперь на ней различить вообще что-нибудь, не только проволочные поля, около которых совсем еще недавно корчились, умирая, расстрелянные в упор такие бравые, сильные люди, как Ашла, Одинец, Кавтарадзе и сотни других. Мирно иссиня белела высота 375, так отчетливо памятная Ливенцеву почти не смолкавшей на ней и около нее канонадой.
Теперь было невероятно тихо, точно совсем и не стояли друг против друга, закопавшись в землю, две огромнейших армии. Просто была обыкновенная, привычная с детства, русская зима, пробравшаяся сюда, вслед за русскими полками, не очень далеко от старогосударственной русской границы.
В окопах кое-как прочистили печные трубы, готовились затопить печи, когда приехал из штаба в хате на Мазурах все в тех же ксендзовских санях Ковалевский и приказал расчищать все ходы сообщения, засыпанные во всю почти двухметровую глубину снегом.
— Вычистить весь снег до подошвы — это будет, пожалуй, не легче для людей, чем новые ходы выкопать в земле, — сказал Ливенцев. — Может быть, господин полковник, вы разрешите расчистить их только на аршин, не глубже?
— Нет, уж вы, пожалуйста, сделайте то, что я приказываю, — неожиданно повысил голос и строго посмотрел Ковалевский. — Вычистить непременно до подошвы!
— Слушаю… Но снегу придется выкинуть много, — лежать он будет высокой стеной, ближе к подошве он будет затоптанный, грязный…
— Что вы собственно хотите сказать?
— Я думаю, что таким образом мы сами строим прекрасную цель для австрийских орудий, — договорил Ливенцев, но Ковалевский посмотрел еще строже:
— Окопы и ходы сообщения мы должны содержать в порядке, и никаких кривотолков тут быть не может. Что касается австрийских артиллеристов, то не думайте, пожалуйста, что линия наших окопов для них большая загадка: они ее отлично знают. А что касается трудности для людей, то-о… люди не должны сидеть без дела, — люди должны быть заняты! Если здесь нельзя производить ученья, то нужно давать им работу. А когда они не работают, ваши субалтерн-офицеры должны вести беседы о задачах и целях войны… под вашим непосредственным руководством и… под вашу личную ответственность, должен я добавить… Под вашу ответственность, да!
Ковалевский повторял отдельные слова и фразы только тогда, когда был несколько выведен из равновесия, — Ливенцев это заметил уже давно и теперь терялся в догадках, что могло его раздражить: окопы и ходы сообщения были засыпаны снегом одинаково по всему фронту полка, — в десятой роте метель действовала с той же силой, как и в других. Раздражать командира полка еще больше, чем он был раздражен, Ливенцеву отнюдь не хотелось. Он сказал обычное: «Слушаю, господин полковник», — и Ковалевский ушел в окопы других рот.
Расчистка ходов сообщения началась. Невыспавшиеся, с припухшими подглазнями, со смятыми лицами солдаты, опасливо взглядывая на австрийские высоты, начали действовать лопатами без необходимого одушевления, но потом размялись, втянулись, — может быть, запах снега слегка опьянял их и бодрил; может быть, каждый из них поверил в необходимость того, что они делали, но работа, чем дальше, шла бойчее и к обеду подходила уже к концу, когда снова исподволь, наскоками, то здесь, то там по снежной равнине, взбрасывая и крутя снег, началась поземка.