Александр Винник - Приметы весны
Скрипнула дверь. Вошла Клавдия Петровна и поставила на стол стакан чая и тарелочку с пирожками.
— Поешь, Марийка. Пирожки с кабаком. Ты же любишь.
— Не хочу, мамо. Чай выпью.
— Ну хоть один попробуй, вкусные какие!
Чтобы не огорчать мать, Марийка взяла пирожок.
Клавдия Петровна уселась напротив и, глядя на Марийку, осторожно спросила:
— Ну, что там в клубе?
— Ничего, мама. А что?
— Ничего, ничего, я так просто спрашиваю. Танцы были?
— Были танцы, только я не танцевала. Кино смотрела.
— Одна?
— Нет, не одна.
Наступило молчание. Марийка чувствовала, что мать не закончила своих расспросов.
— А кто еще был? — нарушила мать молчание.
— Катя была, Саша Гнатюк и еще ребята.
— Заводские?
Марийка нервно дернула плечом.
— Мама, зачем вы ходите вокруг да около? Прямо скажите, в чем дело. Я же ничего не скрываю от вас.
Клавдия Петровна сердито нахмурила брови.
— Что ты мне выговариваешь? Вот скажу, а ты слухай. Тяжело мне, того и расспрашиваю. Соседи все глаза мне выкололи: «Зачем ваша Марийка с тем цыганом ходит? Что, она лучшего пария не найдет? Красавица, образованная. Зачем ей цыган?»
— А чем плох цыган?
— Как так «чем плох»? — удивленно переспросила Клавдия Петровна. — Цыган же он. Понимаешь? Цы-ган!
— Понимаю, мама. Но чем же это плохо?
Клавдия Петровна замялась.
— Ну как так «чем плохо»? Плохо, и все. Что только про тех цыган не говорят!
У Марийки заблестели слезинки на глазах и задрожала рука со стаканом чая. С трудом сдерживая готовые прорваться слезы, она жалобно сказала:
— Ну зачем вы меня мучите, мама? Я же и сама ничего не пойму…
Глава четырнадцатаяМихо, как и раньше, помогал отцу, но, хотя обычно любил слесарничать, сейчас почему-то не испытывал никакой радости, берясь за дело. Вспоминался Гнатюк. Саша тоже работал, но у него совсем иначе. То работа, за которую люди уважают человека. А Михо работал только для того, чтобы заработать. Те люди жили совсем иначе… И там была Марийка…
Он продолжал жить прежней жизнью, и только по вечерам начиналось совсем другое. Михо шел в клуб. Ожидая, пока придет Марийка, готовил уроки. Потом занимались. В девять часов, а иногда и позже, он провожал Марийку домой. Три коротких квартала от клуба до ее домика на Пушкинской улице бежали навстречу до жалости быстро. И трудно было после всего этого возвращаться в грязный сарай, служивший убежищем семье, к разговорам о мелких заботах табора, ставших совсем чужими.
С каждым днем все труднее было сочетать эти две жизни. Он чувствовал, что становится все более чужим в семье, что перестает жить ее интересами. И все же у него не хватало решимости начать новую жизнь. Он не представлял себе, как это должно свершиться. А при одном воспоминании об отце у Михо холодело на душе. И все же он начинал понимать, что вот-вот настанет время, когда придется решать. Придет весна, табор снимется в путь, и тогда надо будет выбирать.
Случилось, однако, так, что решать пришлось раньше, чем ожидал Михо.
Игнат с утра отправился куда-то с Чурило. Он вернулся, когда уже стемнело, и набросился с криками на Замбиллу. Михо, чувствуя, что лучше в такой момент не попадаться на глаза, собрался было выйти, но отец остановил его:
— Ты куды?
Не желая раздражать отца, Михо снял шапку и сказал покорно:
— Если нужен, я останусь.
Игнат глядел исподлобья.
— Ишь, какой смирный, — проговорил он зло. — Медовый стал. А за спиной нож держит.
Михо оторопел.
— Не пойму, чего вы, — ответил он, а сам подумал: «Дошли до старика мои разговоры с Дударовым и Будзигановым. Теперь держись!»
— Ты не прикидывайся овечкой. Рассказал мне сегодня Чурило про твои дела.
— Не знаю, что рассказал Чурило. Ничего плохого я не делаю.
Игнат вспылил.
— Ничего плохого? Это называется «ничего плохого»? Весь табор мутишь, сынов против батьков поднимаешь.
— Никого я не поднимаю… Всех вас Чурило обманывает. Меньше слушали б его — лучше б жили.
— От ты и кажешь зубы. А то «не знаю… ничего плохого…» — И вдруг закричал: — Дюже поумнел, молокосос!
— Не так живем, — упрямо повторил Михо.
— Не нравится наша жизнь? — спросил Игнат, задыхаясь от гнева. — Тогда… вон отсюда! Знать тебя не хочу, ноги твоей чтоб рядом не було. Джя аври! Геть!
Он снял со стены плетку, намереваясь ударить Михо. Но тот схватил отца за руку и, крепко сжав ее, посиневшими, трясущимися губами произнес:
— Не трожь!
Игнат пытался вырвать руку, но тщетно. Сопротивление сына привело старика в еще большее неистовство. Он ударил Михо ногой в живот. От острой боли Михо взвыл нечеловеческим голосом и выпустил руку отца. Игнат размахнулся плеткой, но в это время к нему бросилась Замбилла, и удар достался ей. Она обхватила ноги отца и молила его, заливаясь слезами:
— Не надо, батя… Успокойтеся!
— Подь с дороги!.. Все равно убью!..
Михо мутными, полными ненависти глазами смотрен на отца. Ударить бы так, чтоб больше не встал…
Он нахлобучил шапку, накинул на плечи пальто и, крикнув глухим голосом: «Пропади ты!» — вышел на улицу.
Последнее, что он слышал, был сдавленный крик Замбиллы и хихикающий возглас Вайды: «Доучился!»
…Хлюпала под ногами грязь, перемешанная с умирающим мартовским снегом. По переулку, натыкаясь на дома, носился порывистый ветер. Это он принес с севера запоздалый снег и непогодь. Тучи жались к земле, словно искали спасенья от ветра. Черная ночь обняла землю, и только редкие, робкие огоньки холодно мигали на улицах.
Михо шел не оглядываясь, быстрым шагом, как будто знал, куда и зачем идет. В душе еще не улеглось волнение, и чувствовал Михо, что на этот раз не уляжется. Он не может вернуться с повинной к отцу. Не из гордости, нет. Не раз, бывало, в таких случаях он подавлял свою гордость и шел на попятную, потому что власть и авторитет отца всегда брали верх. Но теперь пробилось наружу то, что вызревало все эти месяцы.
«Не вернусь», — решил он и крепко стиснул зубы. Но куда идти, глядя на ночь?.. Михо перебирал в уме немногих своих знакомых.
Марийка? Конечно, лучше всего было бы повидать ее; она сказала бы, что делать. Но где увидишь ее сейчас? Домой к ней не пойдешь. Как ни скрывала Марийка, но Михо чувствовал, что мать ее недовольна их дружбой. Удерживала его и мужская гордость: выходит, он такой беспомощный, что сам свою жизнь устроить не может, с первого же шага нужна чужая помощь. И чья помощь?.. Женщины.
Вспомнился Саша Гнатюк…
Михо несколько раз встречался с Гнатюком, и ему казалось, что такого, наверное, Марийка должна полюбить.
Однажды Саша зашел в комнату, где Михо и Марийка занимались. Он подсел к ним и молча слушал объяснения Марийки и ответы Михо на ее вопросы. Когда на один из вопросов Михо ответил особенно точно, Саша с неподдельным восхищением сказал:
— Молодец, Михо! Правильно ты делаешь, что учишься.
А Марийке сказал:
— Хорошего ученика себе взяла. Такого парня любой выучит.
Михо неприязненно подумал: он меня вроде по плечу похлопывает.
В другой раз шли из клуба целой компанией. Играли в снежки, дурачились. Один из парней затеял борьбу с Гнатюком. Саша вмиг повалил его в снег.
— Ты что на нем силу показываешь, — сказала насмешливо Катя. — Попробуй-ка Михо побороть.
— А что ж, могу и попробовать, — задорно сказал Саша. — Давай, Михо.
Саша — коренастый, крепкий на ногах — кажется, что врос в землю. Сильный, видно. Но рядом стояла Марийка — и, выйди против него хоть сам Чурило, Михо сейчас не отступил бы.
Они сошлись и обхватили друг друга. Сашины руки точно клещами сдавили грудь Михо. Но еще сильнее сжали руки Михо Сашину поясницу. Михо крякнул и всем телом навалился на Сашу. Мгновенье, и Саша лежал на снегу. Но Михо не отпускал его, продолжая выворачивать правую руку, чтобы положить «на обе лопатки».
— Да отпусти ты. Сдаюсь, — взмолился Гнатюк.
Он встал и, отряхивая снег с воротника, беззлобно сказал:
— Сильный, черт! Тебя бы в боксеры. Или на французскую борьбу.
Михо увидел восхищенный взгляд Марийки. На душе стало тепло. И он подумал;. «Если бы кто меня при девушке поборол, я не стал бы хвалить. Завидно было бы. А он ничего… А может, тряпка он?»
…Михо очутился у большого двухэтажного здания. Однажды, когда они проходили мимо, Марийка сказала Михо, что это — молодежное общежитие, где живет Гнатюк. Михо остановился и поглядел на ярко освещенные окна.
Им овладела робость: что он скажет Саше?
В это время открылась дверь, и на ступеньках появилась женщина с ведром и веником в руке. Она поежилась от холода, завязала платок, который до этого был просто накинут на голову, и начала спускаться со ступенек. Заметив Михо, она подозрительно спросила его:
