Александр Винник - Приметы весны
— Вот-вот, я и говорю: не любишь — не надо, займусь подготовкой в вуз, — насмешливо сказала Катя. — Вот твоя хваленая любовь?
Марийка нетерпеливо махнула рукой.
— Ты послушай до конца, а потом говори, сколько хочешь.
— Ты бы говорила покороче, а то Михо уже охмурила, а теперь и меня охмурить хочешь.
— Надоело слушать — можешь идти, — обиделась Марийка. — Я тебя сюда не звала и никого охмурять не собираюсь.
Катя обняла Марийку.
— Не обижайся, золотко мое. Это я так. Ты же знаешь, как я люблю слушать твои рассказы. Послушаешь, и на душе вроде легче становится. Говори.
— Сбила меня, чертенок, — смягчаясь, сказала Марийка. — Теперь и не вспомню, на чем остановилась.
— Насчет того, как бывает, если не любят, — подсказал Михо и, сверкнув глазами, продолжал: — А я, если б любил, а она против пошла… c другим… так я б… убил!.. Пушкин правильно написал… Ото любовь!
У Марийки загорелись глаза, когда она взглянула на Михо, но, заметив, что его слова пришлись по душе Кате, она сказала:
— Нельзя так… Другие люди сейчас. И любовь… теперь другая. У людей общие интересы. Вместе трудятся, вместе борются. Рядом друзья, товарищи, вокруг жизнь интересная… Может быть, поэтому реже стреляются и травятся. А крепче любят…
Катя сидела притихшая. Так же как Михо, она не отрываясь смотрела на Марийку. Помолчав, сказала задумчиво:
— Может, и так… Только очень я его люблю… А он меня — нет. — Слезы появились у нее на глазах. Она вытерла их кулачком, как делают ребятишки, и тихо сказала: — Не любит он меня… Виктор… мой любимый. Точно знаю я.
И выбежала из комнаты.
Марийка посмотрела ей вслед и сказала с досадой:
— Вот договорились до чего… Ладно, продолжим решение задачи.
…Выйдя из клуба, они долго ходили по заснеженным, опустевшим улицам поселка. Несколько раз прошли мимо Марийкиного дома и шли дальше к речке, потом возвращались — и снова шли к речке.
Михо вел Марийку под руку. Она казалась ему маленькой, хрупкой, хотелось взять ее на руки и нести… Далеко, далеко… Долго нести. И, наверное, это было бы легко и очень, очень хорошо…
Потом они остановились у беленького домика.
Начинался март. Воздух был напоен влагой, но она оседала на землю не туманом, а густым инеем, серебрившим деревья и кустарники. Мохнатые, отяжелевшие ветви опустились, и под ними пряталась ночь, точно боясь, что ее заставят уйти раньше времени. Все вокруг выглядело как в сказке.
Скамейка у калитки была покрыта снегом. Михо взглянул на нее и на короткую меховую доху Марийки, смел снег рукавицей и, расстелив полу своего нового пальто, предложил:
— Садитесь. Ноги, наверное, заболели ходить.
Марийка колебалась.
— Зачем вы расстегнулись? Еще простудитесь.
— Не простужусь, привычный, — волнуясь, ответил Михо и снова попросил: — Садитесь.
Они сидели молча, точно вслушиваясь в частое и неровное биение сердца. Михо коснулся Марийкиной руки, и она застыла, словно малейшее движение могло выдать тайну. Не хотелось двигаться. Было так хорошо сидеть и молчать. И чувствовать, как рука осторожно, едва ощутимо, как будто нечаянно сжимает руку и теплые ручейки крови быстро-быстро бегут к сердцу, заставляя его стучать сильней и сильней.
— Марийка!
Михо сказал это или просто почудилось?
Марийка вздрогнула и, откинувшись, ощутила руку Михо, поддерживавшего полу пальто. Она вскочила и, волнуясь, проговорила:
— Уже поздно. Я пойду.
Она протянула ему руку. Михо порывисто привлек Марийку к себе. Но она вырвалась и побежала к дому.
Глава тринадцатаяМать не спала. Едва Марийка постучала, как дверь отворилась, и Клавдия Петровна с тревогой в голосе и в то же время укоризненно сказала:
— Который час? Поздно уже.
Марийка взглянула на часы.
— Половина двенадцатого.
— Где же ты была? Или собрание опять?
— Не собрание. Гуляла.
Клавдия Петровна вздохнула.
— Холодно… Ужинать будешь? Бабка рисовая есть, пирожки.
— Нет, мама, не хочу. Мне бы чайку горячего, а то в самом деле продрогла.
— Хорошо, доню, сейчас разогрею.
Марийка прошла в свою комнату. Было жарко натоплено, и Марийка открыла форточку. В комнату ворвался легкий ветерок, принесший едва уловимый запах недалекой весны.
Марийка взглянула на фотографию отца, висевшую над кроватью, и подумала: «Что бы ты сейчас сказал?»
Степан Никитич был снят у колонны намалеванного дворца, во фраке и держал в руке цилиндр. И фрак, и цилиндр никак не вязались с внешностью сфотографированного.
— У меня и рубахи-то путной в то время не было, — рассказывал Степан Никитич. — Обноски чьи-то напялил на себя и ходил. И вот идем по базару: я, Сергей Никифорович и еще кто-то, не упомню кто. Проходим мимо фотографа.
— Не желаете ли, господа, сфотографироваться? — спрашивает.
Ребята отмахнулись:
— Да ну тебя, даром деньги переводить.
А я говорю:
— Сфотографируюсь. Гулять так гулять!
А у фотографа все уже приготовлено. Висит полотно, декорация, значит. Нарисован там дворец, вот колонну видать. И фрак нарисован. Просунешь голову в дырку — и вроде фрак на тебе и цилиндр в руке.
— Ну, говорю, хлопцы, дывысь. Хоть раз во фраке буду, да еще с цилиндром, как всамделишный господин.
Так и снялся. На картинке фрак, а на теле рваная рубаха.
…С портрета глядели совсем юные смешливые глаза. Вот таким и был Степан Никитич Иващенко — годы шли, а он все не менялся, и глаза светились мальчишеским озорством.
Жизнь не баловала Степана Никитича, но он всегда был весел. Только уж очень большая беда могла погасить его шутки.
С гражданской войны он вернулся без правой руки. Вместо нее из рукава торчал железный крюк, которым Степан Никитич во время работы придерживал линейку. И это тоже было поводом для шутки.
— Дюже я не пришелся по характеру барону Врангелю, — рассказывал он. — Донесла ему разведка, что так, мол, и так, на этом участке фронта сражается знаменитый разметчик листопрокатного цеха, сильно злой на белую армию, житья ей не дает. Как пойдет, значит, этот Иващенко в разведку, так белая армия какого-нибудь офицера не досчитается. Рассердился Врангель и отдал приказ: «Немедленно отправить Иващенко на тот свет или, по крайней мере, искалечить, чтобы ни стрелять, ни работать не мог». Пришла тут армия Врангеля в движение. Засекли, значит, меня, и из двенадцатидюймовки ка-ак грохнут. А я в это время как раз завтракал. Вдруг ка-ак саданет меня!.. Очухался я, смотрю — ни котелка, ни правой руки… Руку, конечно, жалко: какая ни есть рука, все же своя, родная. Ну, думаю, не в правой руке счастье, обойдусь и без нее. Плохо у Врангеля стратегия была разработана и со мной тоже просчет сильный получился. Не знал, дурень он, что я левша. У меня ж главная не правая рука, а левая. Так что подлечился я малость в госпитале — и снова на фронт. Воевать не бросил и работать тоже, как видите, хуже не стал.
…Казалось, никогда не иссякнут шутки Степана Никитича. Но вот он заболел. Пожалуй, впервые за всю жизнь. И не прошло месяца, как умер. Врачи признали рак легкого.
До самого последнего часа он не терял бодрости, шутил с Марийкой, интересовался всем, что делалось дома и на заводе. Когда Клавдия Петровна жаловалась ему, что Марийка чересчур много читает и мало бывает на воздухе, он, посмеиваясь, говорил:
— Ничего, мать. Скоро будешь жаловаться на другое. Заведет себе доня жениха и будет тогда по ночам калитку караулить.
«Как бы он отнесся к Михо? — размышляла Марийка. — Осуждать бы, конечно, не осуждал, но наверняка начал бы шутить: что ж ты, к нему в табор пойдешь, кочевать будешь?»
Однажды она заговорила с Михо о цыганском колхозе, о котором вычитала в газете.
— У нас не любят этих цыган, — сумрачно сказал Михо. — Их называют «парнэ». Это как ругательство.
Но Марийка чувствовала и другое: как растет ее влияние на Михо. Вначале он дичился, был несмел. Марийка улыбнулась, вспомнив, как Михо обрадовался, узнав, что она не учительница, а работает на заводе мастером отдела технического контроля.
— А сказали мне, что вы учительница, — напомнил Михо.
— Когда сказала? — удивилась Марийка.
— Когда мы первый раз встретились. Я сказал: «Учительница нашлась», — Михо покраснел от этого воспоминания. — А вы мне: «Не ошиблись». Я и думал, что вы учительница.
— Это я тогда сгоряча.
После этого разговора Михо стал держать себя менее напряженно. Он жадно учился. И Марийка знала, что здесь не только любознательность. Он и ради нее это делает. Она сравнивала его с заводскими ребятами. Разве он такой! Невоспитан, груб. И все же при воспоминании о Михо учащенно бьется сердце. Неужели она его любит?.. Нет, не надо думать об этом…
Скрипнула дверь. Вошла Клавдия Петровна и поставила на стол стакан чая и тарелочку с пирожками.
