Федор Кравченко - Семья Наливайко
С одним матери легче справиться.
Но иногда они просыпаются одновременно. Стоит заплакать одному, и другой охотно поддерживает брата. Тогда молодая мать теряется. Но вот она обнажает грудь и начинает кормить одного из них, не обращая внимания на другого. Второй ворчит — ревнует.
Оба они беспрерывно произносят одно и то же слово, варьируя его на разные лады: «пап-а», «а-па-па-па»…
Мать машинально гладит большой рукой по голове то одного, то другого. Затем снова устремляет взгляд в угол. Она грустит. Однако я не слышал ни одного ее вздоха.
Я часто думаю о матери. Что она делает теперь?
Много времени прошло с тех пор, как мы расстались. Мне рассказывали, что Сидор Захарович и мать в пути помогали другим колхозам убирать хлеб. Потом, видно, устроились в тылу, в каком-нибудь русском колхозе. И мать и братья заняты настоящим делом.
Может быть, сейчас мать читает письма от братьев, в которых они рассказывают о своих подвигах. А я, бездельник, так долго отсиживаюсь в землянке. Даже Костя стал настоящим партизаном: он уже участвовал в боях; он с восхищением говорит о Полевом. Кто бы мог подумать, что Полевой стратег?
Костя рассказывал о нем удивительные вещи. Однажды Полевой с пятью десятками человек разгромил фашистский гарнизон. Он не водил своих людей в атаку с винтовками наперевес, не мчался, подобно Чапаеву, на тачанке. Бой, в котором участвовал Костя, не был похож на сражения, знакомые мне по книгам. Полевой разделил свой отряд на десять групп; десять боевых пятерок атаковали село со всех сторон, забросали гитлеровцев гранатами. И те растерялись оттого, что с ними воевали не по правилам.
Я завидую Косте. Правда, я тоже кое-что делаю по поручению Полевого, но все это пустяки. (Ведь Костя — боец!) И у меня уже созрел план: я также буду воевать с фашистами. Я и без очков отлично найду знакомые дороги, по которым движутся войска противника. Я верну фашистам их собственные мины.
Стало веселее. В землянке тикают ходики. (Людмила Антоновна не забывает подтягивать гирю по утрам.) Я сказал: тикают ходики. Почему-то все думают, что маятник говорит: тик-так, тик-так… Но я явственно слышу: «Пой-дем, пой-дем…» Звонко, настойчиво зовет меня маятник, думая, что он сам идет.
Подобно кроту, я выползаю из землянки. Далеко, между стволами деревьев, полыхает солнце.
Наступает вечер. Земля неумолимо оборачивается вокруг своей оси, уводя нас от солнца. Да, мы уходим от солнца, а люди все еще по привычке говорят: «Солнце садится».
Лесная тишь затыкает мне уши. Я глохну. И вдруг слышится колокольчик. Я вздрагиваю: школьный звонок? Мне становится смешно, и я сам себе говорю: «Поднимайся, бездельник, перемена кончилась, иди на урок».
Я возвращаюсь в землянку и начинаю изучать трофейные мины.
XVIII
Вот снова осень пришла, а мы живем по-прежнему.
Полевой редко наведывается к семье. Он перебрался со своим отрядом подальше от нашего леса, где скрывается много людей, не успевших или не пожелавших уехать. Я понимаю его. Он боится, как бы фашисты не окружили лес, как они делают это в других районах. Ведь в нашем лесу, кроме людей, находится партизанская база.
В селе разбойничают не только гитлеровцы, но и кое-кто из наших односельчан. Некоторые из них добровольно поступили на службу к врагу.
Гитлеровцы все время вербовали людей для отправки в Германию. Желающих было слишком мало, и они всячески заманивали молодежь в клуб. Они демонстрировали свои фильмы. — Но в кино ходили только они сами и «добровольцы». Озлобленные фашисты стали устраивать облавы, ловить людей на улицах, вытаскивать из домов и погружать, как скот, в товарные вагоны.
Порой партизанам удается отбить группу обреченных людей. Тогда начинаются пожары и расстрелы. К нам в лес прибегают совсем обезумевшие люди.
А Костя часто бывает в Сороках. Он уже мало говорит о Полевом. Он стал политиком. Каждый раз он приносит из села какие-то новые для меня мысли. Однажды он даже пытался оправдать поступки «добровольцев». Что, мол, делать крестьянам, если Советская власть бросила их? Целый год страной управляют немцы… Я так накинулся на него, что он не выдержал и выбежал из землянки. Потом Костя вернулся, посмотрел на меня с лукавой улыбкой. Оказывается, он меня разыграл. Он сам ненавидит «добровольцев». Да и как их не ненавидеть, если они ограбили его дом, присвоив лучшие вещи?
Иногда Костя философствует. Ему, например, хотелось бы видеть «настоящую украинскую армию».
Я спросил:
— Что значит «настоящая»?
Он ответил серьезно:
— В Красной Армии все одинаково одеты, только казаки — по-своему. А украинца не отличишь от русского…
— Ты хочешь, чтобы красноармейцы надели запорожские шаровары с мотней до самой земли?
— А что ж. Это наша национальная форма. Чего же ее стыдиться?
Я представил себе бойца в запорожских шароварах, садящегося в самолет или на мотоцикл, и захохотал. Я нарисовал эту картину Косте, и он тоже начал смеяться. Костя понял, как глупо то, что он сказал. Глядя на него, я вдруг подумал, что он носит в голове чужие мысли. Перестав смеяться, я спросил:
— С кем ты встречаешься в селе?
— С кем придется, — уклончиво ответил Костя. — Во всяком случае, тому не поздоровится, кто попадется Косте Вороне на глаза.
Вот как! Однако он не рассеял моих подозрений. Наоборот, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что наши дороги расходятся. Я чувствую, что он томится своим положением. Он уже не верит, что Красная Армия вернется. Не оставаться же ему всю жизнь в лесу?
— Ну что ж, иди, выдай нас всех фашистам, — сказал я резко, — они тебя за это своим полицаем сделают. Будешь спокойно жить.
— Да, спокойно, — отшутился Костя. — Пока партизаны не убьют.
Он то улыбался, то хмурился. Казалось, он не знает, как вести себя в моем присутствии. Он словно боится, что я разгадаю его мысли, и все время меняет тему разговора.
Конечно, Костя хитрее меня. Но все же я должен поймать его с поличным.
Иногда он приводит в землянку кого-нибудь из партизан, которые в общем-то похваливают Костю. Мне порой становится стыдно за себя. В самом деле, виноват ли Костя в том, что я чересчур подозрителен? Ведь он и раньше болтал всякий вздор, но от этого не становился моим врагом. Мы часто ссорились из-за пустяков, а все-таки по-настоящему не враждовали.
Костя догадался, что я не верю ему, но делает вид, что между нами ничего не произошло. Когда же я собрался к Полевому, он встревожился. Он отказался проводить меня к партизанам.
— Полевой за сто километров отсюда, — сказал он. — Пока доберемся, немцы десять раз нас убьют.
XIX
Я не смею даже подумать, что Красная Армия не вернется. Да и как это можно допустить! Я хорошо знаю историю, чтобы не отчаиваться. Не могу представить себе, чтобы фашисты удержались на нашей земле. Когда немцы пришли на Украину в 1918 году, кое-кому казалось, что наша земля навеки станет германской. Бандиты помогали немцам тогда. А народ разгромил и немцев и их сообщников.
Правда, мне страшно смотреть на немецкие танки… Я стараюсь не думать о них. И все же я выхожу по ночам с немецкими минами на старый шлях. Иду ощупью, как настоящий слепец. Впрочем, вблизи я все-таки вижу все, что надо. Сделав свое дело, я тотчас же ухожу. Я не так храбр, чтобы сидеть на шляху до утра.
Однажды пришел Полевой и рассказал о неизвестном мстителе. Кто-то удачно поставил мину у моста на шоссейной дороге: на рассвете машина с фашистами взлетела на воздух. Партизаны насчитали пятнадцать трупов.
Полевой спрашивал партизан, по никто из них не мог сказать, кто минировал мостик. Тут Костя начал намекать, что это он, мол, «проучил фашистов».
Полевой, кажется, не поверил. Во всяком случае, он ничего не сказал. А Костя думал, что командир будет восторгаться его поступком. Когда Полевой ушел, Костя проворчал:
— Старайся после этого. Другим за такие дела ордена выдают, а он даже не поблагодарил.
— За что же тебя благодарить? — спросил я, возмутившись его враньем. — За сказки?
Костя вытаращил глаза. Он догадался, в чем дело, и спросил растерянно:
— А ты… ты почему не признался? Вот дурень так дурень!
Он так и не понял, почему я молчал. Сам-то он любит поговорить о своих успехах.
Частенько он уходил в разведку и каждый раз возвращался целым, невредимым. Другие разведчики исчезали, партизаны находили их трупы, а Костя был неуловим. О нем говорили, как о способном, отважном разведчике.
Однажды он забрался в свой собственный дом и вынес оттуда патефон. Он решил развлечь музыкой близнецов. Что и говорить: Людмила Антоновна смотрела на Костю, как на героя. Но в моей душе все чаще возникали сомнения. Я не мог понять, как это Костя ухитряется спастись, в то время как другие партизаны гибнут. Я не мог скрыть своих мыслей. Костя рассмеялся, сказал:
