Виктор Лихоносов - На долгую память
— Ты матери пальто сначала купи, — сказал Толик.
— За пальтом дело не станет. Я ей, может, шубу хочу справить. К будущему году.
Толик взял гитару:
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки.
— Играй, а я буду думать. Я буду обдумывать закон Ньютона.
Он прикрыл глаза и уснул. И, как часто бывало, скромно появился на пороге Демьянович, искавший свою жопу по дворам. Физа Антоновна с сочувствием поднесла ему стул. Демьянович был мужик крупный, достойный на вид, и его покорность, мягкость в семье удивляли соседей. Над другим бы посмеялись, но его как-то еще более уважали за одинокое молчание. Посидев, посудив кое о каких делах, он встал и как бы между прочим, словно не за тем приходил, спрашивал: «А моей у вас не было? Почему-то дом на замке».
— Да, наверно, отличилась куда-нибудь, — вежливо, с непониманием отвечала Физа Антоновна. — Была у нас, посидела, говорит — надо идти готовить. Наверно, где-нибудь здесь. Ты спроси у Моти, — посылала она его в другой дом, чтобы он не наткнулся на свою жену, которая где-то болтала и без конца вспоминала о муже:
— Набьет он меня еще. Набьет, как Физу Никита Иванович недавно бил. — Она нарочно говорила. — С синяками ходила, говорит, упала. Ну, это он поднес. Детей свели, никак не ладят. Кому охота за чужим смотреть. Приехал с охоты, она ему и на чекушку не дала. Я полезла к себе в погреб, принесла бидончик, нате, раз вам жалко.
А Физа Антоновна искала ее.
— Я уже начинаю переживать, а тебе хоть бы хны. Иди, Демьянович пришел. Иди, он заболел чо-то, — обманула ее Физа Антоновна. — Не все б тебе прохлаждаться. Мужика тоже надо жалеть.
— Физа! Подружка моя! Я тебя в обиду не дам. А ты иди первой, скажи, что я чижелая, была у маменьки на могилке, разнервничалась, и ты меня угостила. Я одна боюсь идти. Сама знаешь, меня везде зовут, без меня скучно, а Демьянович этого не любит. Он заснет, и я приду.
«Везет же людям, — думала Физа Антоновна. — Им все с рук сходит. А ты стараешься, не знаешь, как лучше угодить».
Ребята готовили уроки. Женя иногда посматривал в окно и обдумывал, с какого места он будет завтра рисовать чужие заборы с тополями в палисаднике. Дневник пустовал.
Толик сопел над составлением плана «Тараса Бульбы». На еще пустой, но уже запачканной пальцами странице он смог написать только две строчки:
«а) положительные черты Тараса.
б) отрицательные черты Тараса».
Составление плана всегда было для него казнью.
— Жень, а какие у Тараса Бульбы отрицательные черты?
— Не знаю.
Старый Тарас им до того нравился, что они не замечали в нем ничего плохою. Это было равносильно тому, как если бы их спросили, какие отрицательные черты вы знаете у своего отца Никиты Ивановича.
Ноябрь 196… г.
Во первых строках своего письма сообщаю тебе, что я жива и здорова, того и тебе желаю. Живу как тебе известно, знаешь мою одинокую жизнь, не сильно улыбнешься. Правда, ходят соседи, побудут и ушли, а я опять сама, почти каждый вечер сижу одна-одинешенька, квартиранты то на работе, то дружить уйдут. Скука меня заедает, ну ничего не поделаешь, видно, моя судьба такая — одной мотаться: куда уйду — меня никто не задерживает и приду домой — никто не ждет. Здоровье пока хорошее, не обижаюсь, аппетит хороший, только плохо, что от родных далеко, так скучно по всех, особенно по тебе, пишу письма во все концы, чтоб мне веселей. По радио песню сполняют, грустно так слушать, как же не грустно, доведись каждому такая судьба — тоже заплачешь. Оно вон посмотришь на других, как воскресенье — выйдут мужья с женами на базар или в кино, любовь да совет, а я куда ни кинусь — кругом одна, утром и вечером обсуждаю с собой, как дальше выкручиваться… Одна, сынок, надежда на тебя, что выучишься и станешь человеком и не забудешь свою маму. Старайся, чтоб люди тебя любили, не подражай бессовестным, их сейчас много поразвелосъ, будь правдивый, как все в нашей породе: за копейку не удушатся, свою еще отдадут, хоть без копейки, сам знаешь, никуда.
Я, кажется, тебе писала вперед, что я корову опять оставила, никак не расхлебаюсь с ней, уже и выгоды нет, ну помучусь еще год, потом все равно развяжусь, она мне уже все руки оборвала…
Сена купила машину за 1500 рублей, ну машина небольшая, немного не хватило, за помидоры выручила 100 рублей, огурцы плохие нонче, помидоры тоже неважные уродились. На будущий год, жива буду, посажу побольше, не стану разной дребедени садить. Картошки накопала 15 кулей, выбирали коллективно — ребята как раз были выходные, спасибо помогли, выбрали и сразу привезли. После уборки пристраивали стенку для угля и курям, вот только сегодня кончила, ребята помогли столбы закапывать, а то все сама. Теперь осталось привезти угля и можно зимовать. Все налоги поплатила, а долга еще на будущий год осталось 1500 рублей. Теперь с Нового года, как корова отелится, тогда только помаленьку расплатимся. Бабушка обещала тебе выслать денег к празднику. Не вздумай так погулять, как гулял нонче в мае, а потом объявлять себе великий пост. Не шикуй, не смотри на тех товарищей, в которых родители богатые, нам не с чего взять, корову оставила, та уже покаялась, мало молока дает… У товарищей твоих шаг широкий.
Поздравляю тебя с великим праздником Октября, передают тебе привет все соседи. От меня передавай своим друзьям и подругам праздничный привет.
Кладу 10 рублей…
Глава шестая
Впервые Женя горько сознательно плакал в шестом класс весною, когда погибла собака Розка.
Наступил май, покопали огороды, распушили грядки, вечерами, в свете красною заката на западе, обкладывали назьмом лунки для огурцов. Физа Антоновна работала сама, Толик с отцом рыл под погреб яму, Женя прибирал в кладовке, лазал на чердак, еще сыро и душно пахший опилками и старыми тряпками. С крыши во все стороны расстилался перед глазами район с кривощековскими болотцами по низине, поближе к железной дороге, с пекарней за высоким забором, мимо которого Женя боялся идти в войну, ежеминутно ожидая, что в какую-нибудь дырку пырнет сейчас сорвавшаяся с цепи на длинной проволоке собака и схватит за штаны. Пекарня тогда строго охранялась, берегли хлеб как зеницу, и кто-то же все равно пробовал выносить к забору и передавать буханки, травил собак, кидая им куски хлеба с вколотыми туда швейными иглами.
Теперь двор пекарни буйно порос травой, и как-то бедно и тихо стало у ее огорожи, да и все изменилось, как взглянешь с высоты, и на болоте, где жила тогда тетя Паша, Прасковья Григорьевна. Там, где понижалась Широкая, на самой ее середине, пролегал от хлебного магазина на горке до станции деревянный длинный мостик, по досочки отопляемый весною водой, весь кривой, шаткий, сверкающий по пути живыми водяными блестками в прорезях, в местах, где кто-то постоянно вырывал досочки. По этому мостику-тропинке с семи и до девяти утра шла такая густая тьма рабочих, что при виде ее становилось легче жить. Другая дорога вниз на заводы была сбоку от их дома и сходилась с мостиком на Болотной улице, как раз у пекарни. Женя любил, когда его обижали или когда просто наступало детское томление к переменам, смотреть, как движется нескончаемой черной змейкой человеческий род. Подобно клубам дыма, эта черная живая струя, редевшая возле дома, откуда-то рождалась внезапно, и этому рождению не видно было конца.
С крыши он так же наблюдал за движением поездов и пригородных передач. Казалось, никогда ему никуда не поехать, не сидеть в этих мягких вагонах с желтыми лампами на столиках, не выглядывать на торговок из окошка. Много дней просидел Женя во дворе и на крыше. Если мать выезжала на картошку или косить сено, караулил дом. Мальчишки бегали купаться на Обь, а ему нельзя было бросать свой двор — в сарайчике подрастали цыпушки, за ними нужен был глаз. Порою мать уезжала в центр, за Обь, по каким-то редким делам, и Женя сидел на крыше, считал вагоны. Поезда появлялись из-за поворота, Женя гадал, в каком вагоне находится его мать, искал ее после остановки в толпе: сначала в числе первых, потом в числе последних. Ее не было и не было. Вон показалась голова в ее платке, — конечно, это она, и рукой машет, как все в их роду, и в сумке несет что-то для него, но ошибался: это была не она, не мама, а чужая тетенька. Темнело, ревели по улице коровы, цыпушки пищали и просили пшена, реже тянулись передачи, и где же она, мама? Не попала ли под трамвай, но обворовали? Не пырнул ли ножом какой хулиган? А что, если она и правда не вернется и с кем же тогда останется Женя на свете? Ну, придут соседи, пожалеют, подоят корову, закроют ее и постерегут дом. Встанет он утром без матери, никто не сжарит ему картошки на масле, некому будет прийти на собрание в школу, опять изменится жизнь. Приедет бабушка, заберет его к себе, но как же он забудет свое место, свое болото, свои вечера вместе с ней, как же привыкать жить без нее не только первое время, но уже и всегда, вечно, в другие, взрослые дни, как же не порадуется она, ничего не узнает, что случилось с ее сыном в дальнейшем?
