Сергей Воронин - Две жизни
— Кто поможет, если отца нет?
Она обвела сидящих взглядом черных продолговатых глаз, как бы вспоминая, помогал ли им кто, и не нашла ни одного: бедность была у всех, кроме Покенова. Но Покенов жадный.
Он встретился с ней взглядом и отвернулся. Выбив трубку о край стола, задал вопрос Микентию. Он понимал: надо Микешку сделать посмешищем всего стойбища. Тех не уважают, над которыми смеются.
— Скажи мне, ты много видал, умней всех ты... Скажи: если все вместе колхозом будем, — Покенов сделал паузу, — рыбы в реке больше будет?
— Больше не будет, — ответил Микентий.
— Может, в тайге зверя больше будет?
— Больше не будет.
Люди притихли. Санко подошла к столу. Юрынов позабыл о трубке.
— Может, люди в два раза меньше есть будут и потому богаче станут? — смеясь, спросил Покенов.
— Меньше есть не будут, — ответил Микентий.
Покенов выпрямился. Большая улыбка лежала на его вялых губах.
— Зачем колхоз тогда? Агапию кормить? — Покенов плюнул и отошел от стола. — Я буду кормить Агапию. Я колхоз буду!
Люди с уважением расступились перед ним, — что из того, что он злой и жадный, он умный. Микешка внук против Покенова. Санко грустно качала головой. Как ловко провел нехитрого Микешку старый Покенов.
— Раньше надо было кормить, теперь сам приходи — накормим! — злясь на Покенова, крикнула Санко.
— Я буду кормить. Мясо никогда не будет лишним.
— Разве летом мороз нужен? — зло засмеялась Санко.
— Не надо кормить меня, — уныло отозвалась Агапия и еще глубже втянула голову в острые плечи.
Покенов напыжился:
— Что говорить с женщиной? У нее голова — сетка дырявая, что войдет, то и выйдет. Однако ночь. Спать надо. — Он поклонился Микентию и пошел к двери, важный и толстый.
Микентий поднял руку:
— Подожди. Я хочу спросить тебя... Если колхоз будет, рыбы в реке больше будет?
Покенов усмехнулся:
— Нет.
— Зверя в лесу больше будет?
— Нет!
— Люди в два раза меньше есть будут?
— Нет.
— Так же все будет?
— Так! — словно вбил гвоздь Покенов.
— Нет! — Микентий послюнил два пальца и оборвал нагоревший кончик фитиля. Свеча разгорелась. — Раньше рыбак не мог себе купить большую сетку. Так?
— Так!
— Будем вместе — купим!
— Большую сетку! — радостно, как ребенок, вскричал скуластый черноволосый парень.
— Рыбы в большую попадет больше, чем в маленькую?
— Больше! — ответили люди.
Юрынов молча кивнул головой, но, заметив, что его мнения не слыхали, крикнул после всех:
— Больше!
— Рыба крупнее будет? — спросил Микентий.
— Крупнее! — заражаясь азартом, крикнули все.
— Крупнее! — взмахнул руками Юрынов и чуть не вышиб изо рта трубку. Он опять опоздал крикнуть вместе со всеми.
— Жить хуже будет?
— Хуже! — напрягая голос, прокричал Юрынов и закашлялся. На этот раз он не хотел быть позади всех.
— Почему хуже? — спросил Микентий.
Был слышен только хриплый кашель; Юрынов, не отнимая от груди рук, кивком головы показал на улыбающегося Покенова.
— Ему хуже!
Покенов нахмурился, а люди, все, даже старая Агапия, засмеялись.
Утром Покенов стоял у маленького дома Юрынова. На крыше, засыпанной землей, росла трава. Окна были узкие, затянутые сохатиным пузырем. Микентий Иванов сидел на корточках и перебирал руками тонкие, словно осенняя паутина, сети. А во дворе громко кричал Юрынов — он бегал между дымчатыми оленями, проверял нарты, растягивал ременные упряжки.
Эвенки снаряжали первый караваи за продуктами. Теперь они решили сами заботиться о себе. Покенов сдержанно смеялся и, не обращаясь ни к кому отдельно, а одновременно ко всем, кичливо говорил:
— Вас много, и вы богатые, на каждого по три оленя. А я бедняк. Один я. У меня всего только... пятьсот оленей!
Но когда вернулся караван и привез продукты, Покенов перестал смеяться: ему ничего не продавали из кооператива. Даже спичек не продавали.
— Как же я буду жить, если огонька у меня нет? — заискивающе смотря в лица колхозникам, спрашивал он и трогал их руки.
— Как же я жил, когда у тебя была лавка? — освобождая свои руки из потных пальцев Покенова, гневно говорил Юрынов. — Ты мне ничего не продавал, и у меня умер сын.
— У тебя не было чем платить.
— Да, один год был голодный. Зверь ушел, рыба не пришла... Да, правда, у меня не было денег. Но ты зачем просишь? Ты богатый. У тебя есть олени. Поезжай за перевал. У нас колхоз, ты тоже «колхоз». — Юрынов хитро, с наслаждением разглядывал Покенова. — Поезжай. У тебя пятьсот оленей. Ты много привезешь.
— Дурак ты, — горячился Покенов, забывая, что перед ним уже не тот покорный Юрынов, на которого он всегда кричал. Как я поеду, если я один? Мне пастухов надо...
— А, тебе пастухов надо, — весело говорил Юрынов, — мы тебе дадим пастухов. Они тебя стеречь будут!
Он громко смеялся, наслаждаясь умением смеяться над Покеновым.
— Санко!
Из дверей лавки выходила Санко.
— Смотри, Санко, Покенов просит у нас огонька. В лавку к тебе хочет идти.
Санко клала на грудь две тонкие черные косы и звонко смеялась:
— Пускай идет, мы ему дадим такого огонька, что даже ночью ему будет светло, как днем.
Покенов злой уходил от них. Шел к Микентию. Открывая двери, вытягивал губы в заискивающей улыбке, почтительно, но не теряя достоинства, кланялся и садился, с уважением смотря на бумаги, заполнявшие стол.
Курил трубку, вспоминал время, когда Микентий Иванов был у него пастухом-мальчишкой.
— Мы с тобой, Микешка, мирно жили, только один раз ударил я тебя палкой, но ты от этого умней стал. Тогда ты плюнул мне в глаза и ушел. Вернулся умным. Если б я не ударил, не ушел бы ты, умным бы не был... Я всегда говорил: «Смелый человек Микешка, хозяину плюнул в лицо». Мы старые друзья с тобой. Ты умный, умру я скоро, отдам оленей тебе. «На, скажу, Микешка, будь богатым». Мы старые друзья. Сейчас оленя дам тебе. Лучшего дам. Сын ты мне. Помоги старому отцу. Скажи в лавке, чтобы дали мне муку, соль, сахар, огонек...
Микентий отодвинул от себя лист бумаги, схватил Покенова за воротник, оторвал от земляного пола и выбросил за дверь. Ни слова не сказал Микентий Иванов, зато Покенов долго кричал ему в открытое окно:
— Ты и пастух-то был самый плохой. Глупый пастух!
На голых, пробуждающихся от весеннего солнца лиственницах сидели хохлатые вороны. Они громко каркали. Раскрыв крылья, падали на черную талую землю.
— Смотрите, — качая головой, говорила Агапия. — Покенов глупой вороной стал. Кричит в небо. Кто его слушает?
Покенов торопливо прошел в свой дом. Страх появился у него. Он не узнавал людей: кроткий, всегда послушный Юрынов стал смеяться над ним; глупая старая Агапия назвала вороной. Рушились спокойствие и уверенность, накопленные долгими годами хитрой жизни. Что будет завтра, если его сегодня выгнал Микешка?
Рано утром (в небе была еще ночь) Покенов толкнул острым локтем в рыхлый бок жену:
— Уходить надо. Оленей отнимут, вещи отнимут, с голоду умрем. Собирай вещи...
Старуха, не поворачиваясь, ответила:
— Уходи, мне оленей не жалко и вещей не жалко. Я только мучилась с тобой. Сам мясо ел, мне кости давал. Уходи...
Покенова удивила разговорчивость жены, он даже подумал, что она не спала, а всю ночь, так же как он, думала, но о чем-то другом, совсем не похожем на его думы.
— Глупая стала, — рассердился Покенов, — оленей не жалко, вещей не жалко... Мужа не жалко... Поедем, прошу тебя. Что я один?
— Умрешь скоро. Зачем тебе олени? Родилась здесь. Умру здесь. Отдай людям.
Покенов рассердился:
— С такой глупой всю жизнь прожил. Бедняк я... — Он ударил жену ногой. Старуха промолчала. И внезапно Покенов почувствовал огромную жалость к себе. Все ушло от него. Жена и та спиной на него смотрит. Тупое бессилие охватило его. Ему вдруг показалось, что он совершенно один ходит среди черных от лесного пожара деревьев и тишина, не нарушаемая даже криком кукши, окружает его.
— Поедем, — притронулся он к плечу жены. — Мы с тобой много жили... Ты все же баба ничего... Что я один? Лепешки кто печь будет? Торбаса починить некому...
— Уходи. — Старуха сбросила его руку со своего плеча. — Меня зачем звать? Тут буду, не трогай, или скажу Микешке Иванову, что ты убегаешь.
— Совсем дура стала, на мужа жаловаться хочет... Умирай скорей!
И, поспешно собрав все, что было в доме, даже платья жены, он навьючил оленей, погнал с пастбища стада, ушел по звериным тропам далеко вверх по реке, к безлюдным, нетронутым местам.
Кононов сидел на бревне. Перед ним лежала груда бревен, сухих, потрескавшихся. Давно выступившая смола застыла янтарными каплями. В прошлом году Кононов, так же как и Покенов, сбежал со своего стойбища Лысая Сопка, тоже в верховьях реки, и здесь начал строить дом.
