Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)
— Зашибает, значит? — попытался я внести ясность в вопрос и показал себе под подбородок, для понятности.
— Не пьет, — опровергла старуха. — Так, чекушку в праздник — бывает. Просто — путаный такой. А я-то с ним, окаянным, — снова вскипела она, — целую жизнь майся! И за что ты, господь бог батюшка, для меня этакое наказание удумал? У всех мужья как мужья, а мне, горемыке, невесть что досталось. Так до самой смерти и не поживешь на спокое. Уродятся же такие баламуты — ни себе, ни людям покоя, господи прости!
Расстроилась старуха и уху хлебать не осталась. Пошла к избушке, вынесла из нее сумку и пропала в сумеречных, умытых росой, а потому делающих шаг мягким и неслышным заливных лугах.
Есть уху пришел сам Алексеич. Показал нам улов: широченного леща с задубелой старческой чешуей и остекленевшими глазами. Сказал:
— Маленько не отпустил: как черт упирался. Старуха не приходила?
— Приходила, — сообщил Димка. — Жаловалась.
Алексеич поморгал своим единственным глазом на огонь, поглядел, как я наливаю водку в стаканы, улыбнулся, должно быть, вспомнив категорическое Димкино «нет», и спросил:
— А чего на меня жаловаться?
— Да с работы на работу, говорит, часто бегаешь, — объяснил Димка. — Не держишься нигде. И сюда зря устроился: ходить ей далеко.
Помолчали. Костер потрескивал, да соловьи заливались. Алексеич выпил отмеренную ему водку, захлебнул ухой и не совсем понятно проговорил:
— Это у нее уж так… Женское. Им ведь, бабам, что нужно: живи как Макар. Будешь жить как Макар, хоть и худо — довольны будут. А не так — сразу на дыбы. Ночевать-то ко мне в избушку пойдемте, — неожиданно закончил он.
— Клопы, наверно, там у тебя, — отказался Димка. — Да к тому же нам вставать на самой заре, с утра еще попробуем побросать.
— Разбужу, — опроверг Алексеич. — Я мало сплю. Бессонница у меня. И клопов нету. Клоп спокойного человека любит, со мной никак не уживается. Клопу надо барахла много и чтоб на одном месте человек сидел.
— Лечиться нужно от бессонницы, — посоветовал я.
— А я и рад, — вдруг запротестовал Алексеич. — Много спать — полжизни проспишь. А жить-то всего ничего. Толку в спанье не вижу.
Сложили в кусты свои рыболовные принадлежности, притушили костер и пошли за Алексеичем в избушку. Около избушки я осмотрелся. С запада шла туча, выделявшаяся чернотой своей из полутьмы ночи. По середине реки плыли разорванной цепочкой бревна, а остатки костра показывали с берега розовые чертенячьи языки.
В избушке сразу разлеглись по нарам, не разговаривая: спать оставалось совсем немного. Ворчал гром вдалеке: шла гроза. Дергач надсадно качал скрипучий маятник, где-то под потолком избушки звенел комар.
— Вот чего, — сказал почему-то полушепотом Алексеич и заворочался, — зря старуха на меня нападает. Я не то что с работы на работу кидаюсь, не летун я. А уж выходит как-то.
— Никакая работа не нравится? — полусонно пробормотал Димка.
— Наоборот, — снова заворочался Алексеич. — Всякая нравится. Хошь верьте, хошь не верьте. Поработаю, скажем, жестянщиком, гляжу — маляр кистью водит. Хожу, понимаешь, возле него: дай-ка я попробую. Выйдет — не выйдет. Так вот и тянет к этому месту. И все равно, коли интерес к такому делу у меня подошел, брошу старое и им займусь. Смолоду — все так. Сейчас уж не то, конечно.
— А здесь-то долго думаешь? — спросил я.
— Лето проработаю, — сообщил Алексеич. — Зря все-таки старуха жалуется.
«Задело», — подумалось мне.
— Она всю жизнь, — продолжал Алексеич. — «Живи как Макар». Сосед это мой. А чего Макар? Сидит на одном месте. Да на деньги умен. Шабашки сшибает. Я и почище его могу сшибить. Ему до меня по любому делу палкой не докинуть. А на что они, деньги-то? Ребят я выучил. В гроб с собой не положишь. Так, видишь, Макару уважение от соседей. А я с работы на работу. Бабам — им нужен порядок и чтоб как у людей. А у меня все не так. Вот и сердится.
Тишина стояла в избушке. Только под потолком звенел уже не один комар, а несколько: видимо, ухитрялись как-то пролезать с улицы.
— Эх, образование бы мне, — вздохнул в темноту Алексеич. — Что я кончил… Читать да писать выучился.
— Ну, и куда бы с образованием? — совсем сонно проговорил Димка.
Алексеич не отвечал долго, потом сказал:
— Все бы прошел. Всякую бы работу на земле исприработал.
Я задремал, и мне уже сон начал сниться: большую щуку тащу, а она пасть разевает и ворчит как отдаленный гром. Вдруг из дремоты меня вывел сиповатый шепот Алексеича:
— Не спите, ребята, или спите?
Димка сладко похрапывал, я сердито отозвался:
— Сплю. Чего?
— А вот скажи, — начал Алексеич. — Могу вот я сейчас, в таком, положим, возрасте, выучиться до того… — он, очевидно, поколебался, но решился и добавил: — До того чтоб этот самый… спутник построить?
— Да ведь спутник целый коллектив делает, а не один человек, — ушел я от ответа.
Алексеич помолчал и, ни к кому не обращаясь, отпустил в темноту:
— Жалко.
Я опять задремывал и не понял по интонации, чего ему жалко: или того, что спутник строят коллективом, или того, что поздно уже ему учиться…
На ранней зорьке меня подняли птичьи голоса и солнце, ударившее к нам через окошечко. Я встал, взглянул на часы и распахнул дверь. Небо после грозы сияло, а луг был мокрым, и песок мокрым, и кусты мокрыми.
От реки к избушке шел Алексеич, неся ведро воды. Я вспомнил его вчерашнее: «Много спать — полжизни проспишь. А жить-то всего ничего» — и принялся тормошить Димку.
Два часа детства
Неделю стояло ненастье, а сегодня ночью ударил заморозок, и пришел погожий денек поздней осени с твердой и звонкой дорогой, седыми от инея озимыми и хрустящей под сапогами палой листвой.
Зайцев, гостивший вторую неделю у своей тетки, взял топор и пошел в ближний лес, росший вдоль тихой речки с шумным названием Пузырь. Сказал тетке, что порубит дров, тряхнет стариной.
Впрочем, о «старине» говорить в сорок два года было рановато, но в этих местах он не был действительно давно, больше двадцати лет, да и дров, пожалуй, не рубил столько же. А вот захотелось вспомнить и поработать. И хотя у тетки под навесом стояли три поленницы чистой березы, решил поставить еще кладничку ольхи.
Испокон веков росла по Пузырю ольха. Рубили ее нещадно, и лесники прямо предлагали рубить — куда, мол, ее, бросовое дерево. Вырубали дочиста, а она снова перла из земли, как на дрожжах. И через несколько лет опять тек Пузырь в густом ольшанике.
А дрова из ольхи получались редкостные — жаркие, нестреляющие, малодымные. Царские, как здесь говорят, дрова. Правда, высушить их надо как следует. Сырые они годятся только рыбу или мясо коптить. Но и для копчения лучше ольхи ничего не найдешь.
Зайцев выбрал лужайку с одинокой березой и решил поставить клетку здесь. Тут и подъехать на машине, и развернуться было не трудно. Снял с фуфайки солдатский ремень, приломал и утоптал ногами сухие, но даже и сейчас грозные стебли крапивы и начал валить одну ольшину за другой, пробиваясь к речке.
Сначала он передыхал часто — сказывалось отсутствие тренировки. А потом втянулся и работал без отдыха. Он знал, что завтра не поднять будет рук и поясница заноет, но сегодня было хорошо от ощущения силы, от мышечной радости. И он все рубил и рубил.
Вспомнилось ему, как он однажды был здесь со стареньким соседом. Он так же, как и сейчас, без устали махал топором. А старичок порубит да кору поочищает, «лысит» по-здешнему, да поскладывает, да мусор в кучи стаскивает. Спросил его в те молодые годы Зайцев:
— Ты чего это? Сразу бы навалял, потом бы и обрабатывал.
— А я этто работу обманываю, — засмеялся старичок. — Ттрудно мне разом-то. Вот я и обдурачиваю ее, работу-то.
Когда же на закате выстроились рядом две клетки, оказалось, что клетка старика ничуть не меньше, чем у Зайцева.
Зайцев вспоминал и рубил. А солнце уже немного приподнялось над лесом. В эти дни оно выше почти и не поднималось. Так, катилось, катилось над верхушками деревьев, а потом без больших закатов, как-то сумеречно, уходило на покой.
Наконец он дошел до речки и начал обрубать сучья, «лысить» с двух боков сваленные деревца. Треск и стук разносились по округе. Уж больно тихо было в лесу. И Пузырь тек тихо, загадочно темнел в бочагах. Только что-то булькало иногда в темной воде — то ли рыба, то ли какое-нибудь животное.
А потом он устроил себе отдых и обед. В сумке были и вареная картошка, и соленые огурцы, и яйца, и бутылка с молоком. Он хрупал огурцами, радовался, как все это приятно и вкусно после работы на свежем воздухе. Съел все дочиста, одна соль осталась. Затем лежал несколько минут на куче веток, смотрел в высокое и почти бесцветное небо, в отличие от летнего очень отдаленное и неласковое.
