Александр Яковлев - Октябрь
Дружинники испуганно жались в кучу, готовые остановиться и бежать. Через Троицкие ворота дружина вошла в Кремль — тихий, пустой и печальный. У двери казармы и ворот арсенала серели фигуры часовых.
В первый момент Иван не заметил ничего особенного: Кремль как Кремль — всегдашний. Эти тяжелый казармы, желтые и молчаливые, красный дом Чудова монастыря, из-за которого виднеются золотые главы церквей. Все так же стоит царь-пушка на углу возле желтой казарменной тяжелой стены.
Но когда подошли к арсенальным воротам, дружинники, шедшие впереди, глухо, по-особенному заволновались и приостановились.
— Живо, живо! — нетерпеливо приказал Сливин. — Живо!
Иван, удивленный замешательством, выглянул сбоку рядов. И здесь увидел необычайность, смутившую дружинников. На мостовой, по всей площади между арсеналом и казармами, валялись солдатские серые фуражки, пояса, обрывки шинелей, сломанные винтовки, серые холщовые сумки. Темные и влажные от осеннего воздуха камни кое-где были залиты темно-красными пятнами крови. У самых стен арсенала, за рядами старых ядер, лежали кучей, как дрова, тела убитых солдат и юнкеров.
Разбитые головы со страшными кровоподтеками, мертвые, пугающие глаза, скомканные, смятые шинели, залитые кровью, мертво торчащие руки и ноги.
В двух шагах от часового, почти у самых ворот арсенала, рядком лежали трупы убитых солдат, еще не убранные, не сложенные в кучу. У двух ближних были проломлены головы, и через проломы, между спутанными и черными от крови волосами, красно-серыми кусками лез на мостовую мозг. Лужа густой и дрожащей, как желе, крови расплылась по камням. В ярко-красной липкой массе виднелись серые полосы — раздробленный мозг. Ивана больше всего испугали именно эти серые полосы в лужах крови.
Дружинники стояли бледные, вдруг притихшие, и на их лицах проглядывали и страх и отвращение.
Молчал и юнкер, стоявший у ворот и косо, мельком поглядывавший на добровольцев. И площадь молчала, тяжелая, вечнокаменная, придавленная новой, еще небывалой тяжестью.
— Что здесь… было? — кто-то спросил юнкера срывающимся, словно лающим голосом.
Тот вздрогнул от вопроса и резко повернул голову в сторону и бросил отрывисто:
— Бой…
Сердито ответил, словно этот вопрос был ненужными, как кощунство. Юнкер, боясь, что его еще спросят, пошел от ворот вдоль стены, мимо этих страшных трупов.
«Бой… Вот он бой», — подумал Иван и уже с новым чувством, новыми глазами оглянул площадь.
Прежде для него гражданская война была пустым звуком, в котором еще не было содержания или было содержание, но маленькое, не пугающее.
Гражданская война? Что это? Ну, драка, допустим, в большом размере. Прежде как-то не мыслилось, что в этой войне может быть столько убитых, как вот эти несчастные, лежащие теперь за кучами черных ядер.
Разбитые головы, лужи крови, застывшей, как желе, вывалившийся на мостовую мозг, эти обезображенные, страшные люди. Вот она, гражданская война.
Иван почувствовал, как что-то новое захватило и спеленало его. Была какая-то неизъяснимая неловкость, и стало трудно дышать. Он посмотрел кругом. Там, дальше, у сената и Чудова монастыря, было пусто и спокойно. Из-за крыш поднимались золотые главы церквей. Стаи галок с резкими криками кружились над Кремлем. Небо уже прояснилось и засинело. Только редеющие облака, прозрачные, как спутанное кружево, быстро неслись на восток. Робко проглядывало скупое осеннее солнышко. На момент тускло блеснули главы церквей, и ярче обозначились пятна крови на мостовой.
Крайний солдат, тот, у которого лез мозг на мостовую, лежал вверх лицом. Из-за крови нельзя было видеть, молод ли он, хорош ли. Солнышко засветилось на его ярко начищенных сапогах и на бляхе пояса. Иван неловко подумал, что солдат перед боем долго чистил сапоги и бляху: «Франт был».
И эта мысль волновала и расстраивала. Руками, теперь мертвыми и закостенелыми, он водил щеткой…
Из арсенала дружинникам дали винтовки, сумки, патроны, пояса.
И тихо, почему-то полушепотом разговаривая, словно боясь потревожить сон мертвых, дружинники подпоясывались, прилаживали сумки и неловко вертели винтовки в руках. Все казались смущенными, мешковатыми, как-то странно ушедшими в себя… Вздохнули вольно, когда уже вышли из Кремля. Студент, шедший рядом с Иваном, шумно дунул, поохал и сказал:
— О-ох-хо-о… Ну-ну, мать честная, курочка лесная. Это вот номер. Это вот та-ак. Да-а…
И опять вздохнул.
Никто никому ничего не сказал. Всем было не по себе. И только один Сливин казался прежним: отчетливо-вертким, как пружина.
Из Кремля ходили в Александровское училище, где к дружинникам присоединились юнкера и офицеры, а отсюда уже пошли на Каменный мост. Сливин заставил Ивана переодеться в юнкерскую шинель, чтобы его как рабочего в пылу боя не могли смешать с красногвардейцами и подстрелить. Говорили, что такие случаи уже были. Этот маскарад на момент позабавил Ивана.
На мост шли рядами, по четыре человека в ряд, юнкера впереди. Шли дружно, в ногу и как будто весело. Улицы кругом были пусты и тоскливы. Большинство жителей отсюда уже бежало, а те, что остались, сидели по подвалам. Дома стояли мертво, с запертыми воротами, на окнах всюду виднелись занавески, напоминающие бельма на слепых глазах. И в таких улицах только громко и смело раздавались шаги дружинников.
Рра-трра. Рра-трра. Рра-трра.
Этот дружный и ладный звук бодрил и звал на что-то смелое.
Каменный мост охранялся двумя дружинниками. В углублениях каменных перил, где стояли скамейки, на которых прежде по вечерам постоянно ворковали влюбленные парочки, теперь были поставлены на треножниках пулеметы, направленные на Замоскворечье. Юнкера и дружинники медленно бродили по мосту и по набережной около моста. Кремль был молчалив и пустынен. Ни у соборов, ни у дворцов не было видно людей. Но все так же, как прежде, в дни мира, блестели церковные главы, стройной громадой стояла Иванова колокольня и причудливо пестрели дворцы, башни и стены. А над ними небо уже синело, холодное, яркое, безоблачное, с тусклым осенним солнцем. С беспокойными криками над куполами церквей носились стаи галок.
Иван все еще не мог опомниться от жутких картин, которые он видел в Кремле; странно было думать, что вот сейчас, за этими изящными соборами и дворцами, лежат истерзанные тела людей, спрятанные за кучами черных старых ядер.
Он лениво ходил вдоль набережной, пожимаясь от холода. Шинель плохо грела, а фуражка торчала только на макушке, и из-под нее космами падали волосы. Винтовка холодила руки. Студент-петровец, тот самый, с которым Иван ходил в паре, разговаривал с большеголовым синеглазым юнкером.
— На подлость надо отвечать беспощадной жестокостью, — громко сказал юнкер, на что-то отвечая.
— Но, знаете ли, ведь это слишком, — тихонько сказал студент.
— Почему же слишком? Сколько заслужили, столько и получили. Они хотели нас побить, а побили мы их. Тут борьба.
Иван понял, что разговаривали о столкновении в Кремле.
— А вы были там? — спросил он юнкера.
Тот холодно глянул на Ивана.
— Да. Был. От начала до конца.
И довольный, что вот он, синеглазый юнкер, был в таком важном, исключительном по обстановке бою, ждал вопросов. Но почему-то Ивану вдруг стало противно. Кровь, мозг на мостовой, солнце на бляхе… Он притиснулся к камням набережной, плотно, до колючего холода, и молчал. Насупленный, мрачный, с космами лохматых волос из-под юнкерской, аккуратной фуражки. И почему-то крепко сжал винтовку.
А под мостом бурлила холодная сизая осенняя вода и пахло тяжелой сыростью.
Студент продолжал расспрашивать. И ответы шли откуда-то из мокрой дали, такие холодные и остро пугающие.
— Согласились сдаться. Положить оружие у памятника. Вон там, видите?
— Вижу, — ответил студент.
— Ну, наши пошли через ворота, зашли в Кремль. Да. Думали, что они говорят искренне.
Юнкер помолчал.
— А они… предатели. Вдруг открыли огонь. Думали, нас мало. Пулеметы… Убили многих. Моего товарища по роте убили. Рядом спали. Койки рядом. Гимнаст был. Убили…
— Так, ну, а потом? — нетерпеливо спросил студент.
— Потом мы от моста, от Кутафьи, бросились к воротам, не позволили закрыть. Пришел броневик. Другой… И в упор их. В упор! — Юнкер почти выкрикнул: — В упор!
Ивану стало не по себе.
— Потом наши с пулеметом, с винтовками. В атаку. Они заперлись в казармах. Из окон стреляют. С крыш. А мы их… В упор! Заметались они: «Сдаемся». Белый флаг из окна. Озверели от страха. Мечутся, воют: «Пощады!» У-у! Трясутся. Бледные. На коленях. Один землю целовал. Крестился.
Иван как-то сразу увидел этих мечущихся и воющих… Между каменными, желтыми, тяжелыми домами они бросались из стороны в сторону, и их — та-та-та-та! — косил пулемет.
— Их же заставили складывать тела своих товарищей, — рассказывал юнкер. — Они сложили. За ядра. Видели? Там лежат.
