Николай Глебов - В предгорьях Урала. Книга первая
Дробышева в раздумье, медленно начала обрывать лепестки. Она посмотрела на Андрея и спросила:
— Вы любите Горького? — и, не дожидаясь ответа, продекламировала: — «Это смелый Буревестник гордо реет между молний, над ревущим гневно морем, то кричит пророк победы: «Пусть сильнее грянет буря!» Пусть сильнее грянет буря! — страстно повторила она. — Однако мы отстали, поторопимся, — с оттенком извинения в голосе сказала она.
Они ускорили шаг. Нина продолжала:
— На днях я постараюсь познакомить вас с участником майской забастовки в городе Николаеве, политическим ссыльным Григорием Ивановичем Русаковым. Он очень интересный собеседник. Если бы вы знали, какая огромная внутренняя сила кроется в этом простом человеке, какая глубокая убежденность в правоте идей коммунизма!
— Вот мы и дошли. Слышите? — спросил Андрей.
На поляне звучала песня:
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни,
Что день, то короче к могиле наш путь…
На опушке леса пылал яркий костер. Дым, сползая с обрыва, тонкой пеленой висел над рекой, расплывался в наступившей полумгле. Над бором тихо плыли звуки церковного колокола. Прислушиваясь к его медному гулу, Андрей запел:
Вечерний звон,
Вечерний звон,
Как много дум
Наводит он…
Рядом с ним сидела Нина Дробышева. Она, казалось, вся отдалась песне. Пламя костра освещало ее невысокую тонкую фигуру.
Недалеко от костра полупьяный семинарист Пучков спорил с гимназистом Воскобойниковым.
— Я тебе говорю, что платонической любви не существует.
— Ты не понимаешь этого чувства, — упорствовал Воскобойников. — Платоническая любовь — это высший идеал любви.
— Глупость, — обрезал семинарист.
— А по-твоему, что такое любовь?
— Самое обыкновенное физиологическое чувство с примесью «охов» и «ахов», ведущих в конечном итоге к венцу.
— Это пошло и прозаично.
Гимназист поднялся на ноги и продекламировал:
…Мою любовь широкую, как море,
Вместить не могут жизни берега…
— Чепуха! — махнул рукой семинарист.
— Полегче! — сердито заговорил Воскобойников.
Разговор перешел на высокие ноты.
Агния поспешила к молодым людям:
— В чем дело, господа?
— Мы спорим с этим ученым мужем о любви. Сей юноша утверждает, что платоническая любовь есть высший идеал. Но скажу, что он так же ошибается сейчас, как и ошибался тогда, когда задумал отравиться со своей Офелией из седьмого класса гимназии и вместо цианистого калия принял касторку. Ха-ха! — залился пьяным смехом Пучков.
— Прошу вас грязными инсинуациями не заниматься, — побледнев от злости, Воскобойников повернулся спиной к семинаристу.
Агния, подавляя улыбку, взяла его под руку и отошла с ним к костру.
Пикник на Лысой горе затянулся, и ночь решили провести у костра.
Глава 15
На другой день молодежь собралась у Фирсовых. Пришли Нина Дробышева, Пучков, Воскобойников и еще несколько гимназистов. В компании двух молодых людей явился Виктор.
— Михаил Кукарский, — одергивая модный жилет, на котором болталась тонкая позолоченная цепочка карманных часов, отрекомендовался один из них. Рядом с ним стоял человек, одетый в косоворотку и плисовые шаровары, заправленные в сапоги.
«Этот, вероятно, и есть господин «экономист», как назвал его Виктор», — подумал Андрей.
— Иван Устюгов, — подавая руку, сказал тот хрипловатым голосом и внимательно, точно изучая Андрея, посмотрел на него мрачными глазами.
Скуластое лицо Устюгова, с низким покатым лбом, приплюснутым носом, со сросшимися густыми бровями, полными чувственными губами, было неприятно. Устюгов имел привычку широко расставлять ноги, не вынимая при этом рук из карманов шаровар.
— Я очень рад с вами познакомиться, — кивнул он Андрею. — Надеюсь, в моей битве с Кукарским вы будете на стороне «отверженного», каким меня считают в обществе вот этих маменькиных сынков, — кивнул он в сторону гимназистов, столпившихся возле Штейера.
— Не зная ваших убеждений, вексель не выдаю, — улыбнулся Андрей.
— Ловко сказано, — заметил недалеко стоявший от них Кукарский и потер руки.
— Господа, кто желает играть в карты, за мной, — послышался голос Агнии.
Вслед за молодой хозяйкой ушел Штейер и еще несколько гимназистов. В комнате Андрея остались Виктор с Ниной, Устюгов, Кукарский, Воскобойников и Пучков.
Шаркнув ножкой и прижав руку к сердцу, Кукарский остановился перед Дробышевой и продекламировал:
…Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу…
— Вы полны противоречий.
— А именно? — Кукарский почтительно склонил голову.
— Бы не только не молчите в моем присутствии, но и прекрасно декламируете стихи.
— Пардон! Это, так сказать, веление сердца моего… которое напичкано сонетами и чувствительными романсами наподобие фаршированной щуки, — вместо Кукарского насмешливо отозвался из угла Устюгов.
— Вы не понимаете поэзии, — круто повернулся к нему Кукарский.
— Смотря какой, — спокойно ответил тот. — Песенок и романсов, вроде «Негра из Занзибара» и прочей декадентской чепухи, не признаю, так же, как и «Прекрасную даму» Блока, хотя последнего люблю за «Матроса». Устюгов вышел на середину комнаты, широко расставил ноги и хрипло продекламировал:
…И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Все потеряно, все выпито!..
— Моя поэзия, — продолжал он, — поэзия выброшенного из жизни человека, поэзия о грубой правде жизни, а не вздохи о нарциссах. Я отрицаю и некрасовское «Размышление у парадного подъезда», — уже окрепшим голосом сказал он.
— Почему? — спросила его Нина.
— Мужик, по-моему, должен взять железные вилы и топор, и не размышляя у подъезда, ворваться в хоромы и поднять толстопузого барина на вилы, разгромить, сжечь все дотла, — взгляд Устюгова стал колючим.
— Да ведь это же бунтарство, обреченное на провал, — возразила Дробышева.
— Пускай оно кончается неудачей, но вспышки народного гнева заставят кое-кого призадуматься о судьбе России, — ответил тот хмуро.
— Задумываться не будут, — поднимаясь со стула, заговорила Нина. — Просто-напросто перепорют мужиков, и все пойдет по-старому.
— Что же, по-вашему, нужно? — спросил ее тот.
— Нужна организация. Без нее немыслима революционная борьба, — четко сказала Дробышева. — Только под руководством марксистской партии возможна победа рабочего класса и трудового крестьянства в тяжелой борьбе с самодержавием. Только при этих условиях мир обновится, станет радостным и светлым.
— У меня иной взгляд на судьбу России, — хмуро ответил Устюгов.
— Какой? — спросила Нина.
— Для того, чтобы народ был счастлив, нужно разрушить церкви, театры, музеи, фабрики, заводы, станки, сжечь все, обратить в пепел, развеять по ветру и начать новую жизнь. Человек новой жизни должен трудиться, одеваться в сотканную им самим одежду, его единственным оружием должна быть дубина. Все зло, все несчастия людей происходят от машин и прогресса.
— …Значит, согласно вашей идее, мы должны вернуться к пещерному веку? — спросил его Виктор.
— Да, — решительно тряхнул головой Устюгов.
— Могу вас порадовать, что своим мышлением вы недалеко ушли от той эпохи, ярым проповедником которой являетесь. Признаться, — продолжал он с сарказмом, — на этом поприще вы делаете успехи. Я надеюсь, — уже не скрывая своего насмешливого тона, сказал Словцов, — что очередной своей декларацией вы объявите «Сумасшедшего» Апухтина.
В комнате послышался сдержанный смех.
Улыбнувшись, Виктор продолжал:
— Но у апухтинского героя все же были проблески сознания, что, к сожалению, незаметно у нашего нового пророка.
— Браво, Словцов, — вскочив с мест, захлопали присутствующие. Нина улыбнулась.
— Вы берете под сомнение мои умственные способности? — обиделся Устюгов.
— Нет, конечно, — ответил Виктор, — но вся беда в том, что вы не понимаете самого главного.
— А именно?
— Что весь корень зла, о котором вы говорили, заключается в непонимании роли пролетариата, непонимании того, что он является единственной силой, способной вывести наш русский народ на дорогу свободы и счастья, а отсюда шараханье в крайности и призывы к пещерному веку.
— Может быть, вы и правы, — задумчиво произнес Устюгов.
Виктор подошел к нему вплотную и, положив руку на его плечо, проникновенно сказал:
— Устюгов, вы неплохой человек, но идете не по той дороге, по которой вам, сыну крестьянина, надлежало бы итти. Вспомните свое детство, о котором вы мне говорили, нужду и дикость деревенской жизни. Сейчас, когда ваши знания особенно нужны народу, вы витаете где-то в эмпиреях, в мире беспочвенных и вредных суждений. Надо глубже понять страдания народа, вернуться к реальной жизни. Поверьте мне, — страстно продолжал Словцов, — что все эти разговоры о разрушении машин, идея возврата к патриархальной жизни — пагубная утопия, уводящая от основного — борьбы с капитализмом.
