Елизар Мальцев - От всего сердца
— Глядите!.. Ваня вернулся!
На миг прильнуло к стеклу белое лицо, в избе забурлил говорок и не успел утихнуть, как, рванув дверь, встал на пороге Яркин.
— Вот вам и секретарь! — сказал Гордей Ильич, поднимаясь навстречу парню. — Откуда ты?
Тяжело дыша, Яркин оглядел всех виновато растерянными, близорукими глазами. Потом сунул руку в карман, выдернул, блеснули зажатые в кулаке очки.
— У-у, проклятые! Так бы и треснул вас об пол, чтоб осколков не подобрать! — чуть не плача, крикнул он.
Кто-то подставил ему табурет, он присел, надел очки, потер пальцами запотевшие стекла. Разглядывая большие свои, не по-крестьянски белые руки и глухо покашливая, рассказал:
— До главного сборного было ничего, а тут застопорило! Привязался какой-то профессор из эвакуированных — и ни в какую! Нельзя, да и все. «Я, — говорит, — понимаю ваши патриотические чувства, но вынужден нас снять с учета». И снял, дьявол. Разве его обманешь? Он сам в очках…
Яркин устало вздохнул, вытер платком выступившие на верхней губе бисеринки пота и молча уставился на свои грязные ботинки.
Не мигая, Груня глядела на него, согнувшегося, присмиревшего, с зеленым горбом вещевого мешка за спиной. За те несколько минут, с того самого момента, когда в окне появилось его лицо, и до того, пока он встал на пороге, она пережила уже внезапное возвращение Родиона, — точно могла сбыться та нелепая, тревожившая ее по ночам мысль, — и успела примириться с неизбежной разлукой и с тем, что сидит на табурете не Родион, а другой.
— Ну, ничего. Ванюша, не вешай голову! — Гордей Ильич положил на плечо Яркина свою тяжелую бронзовую руку, и тот выпрямился. — Мы теперь везде воюем!.. Это ты от всего сердца должен почувствовать, понять. Как считаете, товарищи, можно будет доверить Яркину Ивану Алексеевичу руководство нашей комсомольской организацией?
— Лучше его никто не справится!
— Стоящий парень, чего там!
— Политически грамотный!
Гордей Ильич поднял руку, и все стихло.
— Слышал, что о тебе говорят?.. Помни эти слова, Ванюша, и ничем не пятнай их, им цены нет!..
Он подозвал к себе дочь и, пока шло голосование и комсомольцы опускали б урну свои бумажки, полуобняв Иринку за плечи, о чем-то тихо говорил ей. Лицо ее хмурилось. Груне казалось, что девушка вот-вот заплачет.
— Ну, ребята, поздравляю вас с вожаком! Слушайтесь его: он теперь за всех вас отвечает, а вы — за него!
Не снимая руки с плеча дочери, Гордей Ильич встал над столом, высокий, широкоплечий. В зеленом свете абажура мягко блеснули его стальные глаза.
— А теперь позвольте мне с вами попрощаться, дорогие мои работники!.. Ухожу я, зовут меня.
— Кто зовет, Гордей Ильич?
— Куда вы?
— Родина зовет, — он будто глядел в открытую, залитую солнцем даль и чуть щурился, голос его слегка дрожал. — Парни мои, что головы сложили, зовут…
Стиснув на груди кулаки, Груня смотрела то на Гордея Ильича, то на Иринку. Чуть запрокинутое лицо девушки было бледным. Видимо, ей стоило немалых сил стоять здесь, рядом со всеми, слушать глуховатый голос отца и не плакать.
— Все коммунисты из нашего колхоза на фронт идут. — Гордей Ильич уже овладел собой, в голосе его звенел металл. — Знайте: на вас колхоз оставляем! Пуще глаза его берегите, чтоб мы не к разбитому корыту возвращались!..
— Обещаем, Гордей Ильич, — тихо сказал Ваня Яркин. — Мне ребята на прощанье наказывали… Да! Чуть не забыл! — Он развязал торчавший на табурете вещевой мешок, порылся в нем и стал раздавать комсомольцам, письма.
Торопливо разорвала конверт Иринка, и восковую бледность ее лица мгновенно растопила прихлынувшая к щекам кровь.
«От Григория, — подумала Груня. — Когда же мне?»
Когда Яркин проходил мимо Фроси, та сделала навстречу ему невольное движение и потом снова выпрямилась у стены, спокойная, горделивая, будто все, что происходило сейчас в комнате, не трогало ее.
«А что же Родион?» — хотела спросить Груня, но Яркин прошел мимо, и остановить его она постеснялась.
И только когда собрание кончилось и все шумно стали выходить на улицу, Груня догнала в сенях Яркина и робко тронула его за плечо:
— А Родя ничего не передавал?
Затаив дыхание, она ждала. Ваня ответил с медлительной задумчивостью:
— Со мной ничего не пересылал… А когда я уходил, он отозвал меня в сторонку и сказал: «Я до тех пор писать не смогу, пока у меня в руках хоть один немец не побывает…»
Не слушая больше, Груня вынырнула из темноты сеней.
Как огромные льдины, раздвинулись тучи. В бездонной глубине, будто в синей озерной заводи, зыбились звезды. Луна расстилала на пруду, мимо которого шла Груня, льняную дорожку.
С этого вечера вся жизнь обернулась к ней обновленной стороной, приобрела особое значение и смысл. Смутно это чем-то напоминало пережитое в далеком детстве чувство тревожного и радостного удивления: тогда шестилетняя Груняша впервые забралась на крышу и увидела свою деревню с высоты.
«Вот она какая, наша деревня!» — подумала тогда она и долго не покидала замшелого гребня крыши, зачарованно глядя в открывшийся ей заново мир.
Теперешнее чувство обновления только отдаленно походила на то прежнее детство.
Груня как-то иначе стала относиться к своей работе. Раньше, до войны, ей казалось, что все, что она делает, — это для себя, для колхоза, и чем больше она будет стараться, тем лучше будет жить. Сейчас пришла боязнь, что она делает мало, а нужно как можно больше, потому что от того, как она будет работать, может быть, зависит многое в судьбе того огромного, за что дрался Родион, что двигало и направляло усилия всех людей к одной цели.
Глава четвертая
Незаметно наступила осень. По утрам сквозь серую, рассветную мглу Груня бежала к сельсовету. Там уже обычно к этому раннему часу собиралось много народу.
Сухо трещал репродуктор, словно разгоралась в печке сухая лучина, потом ровный уверенный голос точно огнем охватывал сердца всех.
За те короткие минуты, которые Груня простаивала в тесной толпе затаивших дыхание людей, она как бы успевала побывать там, где брели по израненным дорогам тысячи беженцев, гнали скот, где густое мычание висело на десятки километров, горели хлеба, стоги сена, новые постройки… Если бы могла гореть вода, Груня верила, люди подожгли бы и воду и землю, чтобы каждый шаг по ней был для врага смертельным.
Отступая, истекая кровью, наши войска оставляли выгоревшие дотла села и, собираясь в новый кулак, наносили страшный, разящий удар и снова откатывались.
И где-то в этом человеческом море, среди воя, лязга и грохота осатаневшего металла, стиснув зубы, обливаясь потом, стрелял Родион. А может быть… Нет, нет! Груня видела его только живым, полным ярости.
От сельсовета люди расходились молча, лишь иногда срывался чей-то голос и тянул со слезной дрожью:
— Да что ж это такое?! Доколе он будет гулять по нашей земле, лиходей?
— Погоди, скоро отпляшет! — сурово замечал дед Харитон. — Еще покажется фашисту небо в овчинку!
Если сводка не была особенно мрачной и сообщалось, что наши войска отбили несколько населенных пунктов, Груня оживлялась, шутила с доярками, ей было легче, как будто она повидалась с Родионом.
Но такие дни были редки, к зиме их становилось все меньше. С фронта по-прежнему не было ни одного письма, и если бы не слова, переданные Ваней Яркиныы, Груне нечем было бы уже дышать.
Как-то в глухую декабрьскую ночь Груня дежурила в сельсовете. Она принесла с собой томик «Войны и мира» и всю ночь напролет просидела над ним. На рассвете ее оторвал от книги телефонный звонок. Груня оттянула платок, освободила ухо:
— Дежурная сельсовета слушает.
— Как ваша фамилия?
— Васильцова Аграфена.
— А-а, — понимающе протянул голос, и по едва уловимому оттенку в нем Груня догадалась, что человек улыбается. — Здравствуйте, товарищ Васильцова! С вами говорит секретарь райкома… Что, председателя нет?
— Рано еще. Сходить за ним? Очень его нужно?
— Да, дело срочное. — Секретарь помедлил, как бы раздумывая. — Видите ли, в чем суть… В район завтра прибывают раненые… Нужно немедленно помочь наладить госпиталь… Пришлите из колхоза человек четырех…
Непонятная тревога овладела Груней, она прижала руку к груди и сказала, чуть наклоняясь вперед, словно убеждая:
— Ой, товарищ Новопашин… Конечно, пришлем… О чем тут говорить… Да я сама первая…
— Ну, я на вас надеюсь, не подведите меня, не опоздайте… Хоть к ночи, но приезжайте.
— Не беспокойтесь… Дорогу у нас позамело, так мы пешком, через перевал…
Положив трубку, она неподвижно стояла в настороженной тишине, не отнимая руку от груди, прислушиваясь к чоканью ходиков.
Помогать госпиталю, кроме Груни, вызвалось еще несколько доярок. Под вечер они отправились в район.
