Елизар Мальцев - От всего сердца
Машину встряхнуло на ухабе, и стоило Новопашину расклеить веки и прогнать одуряющую тяжесть сна, как снова начала шевелиться в груди холодная змейка тревоги: «Неужели так хорошо начавшуюся сдачу хлеба испортит непогода?»
Не переставая, бубнил дождь, мягко вздыхала под шинами жирная грязь.
— Далеко еще. Катя, до МТС? — спросил он у шофера.
— Спите. Приедем — разбужу.
«А когда она спит? — подумал Новопашин. — Ведь второй месяц почти не вылезает из машины». Он отвалился в угол и оттуда посмотрел на усталое скуластенькое лицо девушки, на ее загорелые руки, уверенно лежавшие на баранке руля.
В потоке света неожиданно возник верховой. Новопашин положил руку на плечо Кати, и она остановила машину.
— Нарочный? Откуда?
— Из «Горного партизана», товарищ секретарь, — голос был молодой, полный радостного удивления.
— Ну, а чем порадуете?
— Подчистую, товарищ секретарь!
— То есть как?.. Неужели полные сто процентов? — Новопашин высунулся из машины.
— Как в аптеке! — выпалил верховой, и Новопашин рассмеялся, вспомнив, что это любимая присказка их председателя.
Ему захотелось пожать пареньку руку, сказать что-нибудь ласковое.
— Как вас зовут?
— А, не надо, — смущенно ответил нарочный, — я тут ни при чем. Вот у нас председатель — это да!.. А зовут меня Николаем, только вам не понадобится.
Новопашин улыбнулся. В лицо ему кропил теплый мелкий дождь.
— Ну, спасибо, Николай. Передавай привет горнопартизанцам!
Опять распахивалась перед машиной темень, антрацитово блестела облитая светом грязь, и скоро в рыхлой тьме засверкали огни МТС.
Домой Новопашин вернулся глубокой ночью. Он стянул у порога грязные сапоги и в одних носках прошел в столовую.
— Наконец-то ты, Леша! — раздался из спальни тихий голос жены, и Алексей Сергеевич понял, что, поджидая его, она не спала и сейчас, успокоенная, уснет.
— Спи, спи… я сам…
Он немного постоял в детской, прислушался к сонному дыханию детей, потом прошел в столовую. На столе было все приготовлено для ужина.
Новопашин выкурил трубочку, прилег на диване, хотел вспомнить, что волновало его в дороге, и не смог: сон сковал его. И уже не слышал, как резко и требовательно зазвонил телефон.
Звонок разбудил шестилетнюю Олю. Она залезла на стул, сняла трубку и сказала:
— Я слушаю…
— Мне Алексея Сергеевича, — нетерпеливо попросил кто-то строгим, густым басом. — Дома он?
— Нет, он спит, — сказала Оля и поглядела в сторону дивана. — Он приехал и теперь спит. — Девочка не сдержалась и сладко зевнула.
— А кто со мной говорит?
— С вами говорит Оля. — Девочка подождала немного и спросила: — А вы насчет хлеба звоните?
— Да, да, насчет хлеба, — сказал сердитый дяденька и захохотал охающе, шумно, и даже не поймешь, всхлипывает или смеется.
— Сейчас я его позову…
Папа долго не хотел просыпаться.
Оля трясла его за плечо, упрашивала, пока он, наконец, протирая кулаками глаза, не понял, что его зовут к телефону.
— Здравствуй, Алексей Сергеевич, извини, что тревожу тебя…
Новопашин узнал голос первого секретаря крайкома.
— Пустяки, Николай Ильич… Хорошо, что позвонили, я сам собирался утром…
— Сколько лет твоей шустрой?
— Шесть.
— Ишь ты, какая бойкая! Их у тебя трое?
— Трое.
— Так дочка не ошиблась: я насчет хлеба, — голос секретаря крайкома окреп, в нем была уже та знакомая Новопашину сила убежденности и ясности, которая помогала понимать Николая Ильича с полуслова. — Ну, как там у вас, все льет?
— Да, зарядил…
— Сводка обещает неделю дождя, а то и больше, — как нечто убеждающее, спокойно сообщил секретарь крайкома. — Надо всерьез заняться сушилками…
— Где не было, начали строить, Николай Ильич…
— Хорошо. Но главное: надо держать зерно в воздухе, перелопачивать, ворошить, слышите? Только так — держать в воздухе! Тяжело, но другого выхода нет. Хлеб на токах не задерживайте. Сколько сегодня вывезли?
Секретарь крайкома продолжал выспрашивать. Новопашин отвечал, не затрудняясь, каждая цифра и фамилия были точно вырублены у него в памяти. И пока они говорили, один как бы снова объезжал весь свой район — тока, бригады, колхозы, сельсоветы, у другого оживали перед глазами нахлестанные дождем и ветром просторы края, он видел застрявшие в грязи полуторки, мокнущие холмы зерна на токах, слышал гудящие молотилки, скрип обозов на дорогах, водопадный шум зерна в элеваторах, лязг отходящего поезда. Он уже мысленно нагружал второй состав.
— Значит, можно на вас надеяться? — спросил секретарь крайкома.
— Можно! — сказал Новопашин и улыбнулся, вспомнив устремленную вперед фигуру девушки, разгоряченное лицо, зеленоватые блестящие глаза, — она также сказала: «Можно!»
Повесив трубку, он подумал о том, что, может быть, сегодня ночью секретарю крайкома будут звонить из Москвы и он невольно повторит то же самое слово и улыбнется, вспомнив о нем, Новопашине.
«Какая, должно быть, хорошая девушка! — Ее сияющее лицо снова встало у него перед глазами. — Надо узнать о ней поподробнее».
…А Груня в это время шла по вязкой грязи за возом, накрытым брезентом, вымеривая километр за километром под усыпляющий скрип колес, и до боли в глазах глядела в кромешную темь.
Дождь стихал, в синих просветах туч, как в глубоких колодцах, дрожали чистые звезды.
«Родя не узнал бы меня сейчас», — подумала Груня и вздохнула. На ее огрубевшем лице шелушилась кожа, губы посуровели и потрескались. Она закрыла глаза, и ей почудилось, что Родион шагает где-то рядом, любовно смотрит на нее.
Выплыли из мрака огни станции, призывно загудели паровозы, а Груне казалось, что они кричали: «Хлеба, хлеба, хлеба!..»
Степь отвечала могучим расстилающимся эхом.
Когда порожняком отправились в обратный путь, снова зашумел дождь.
Груня залезла под брезент, легла на голые доски и, не чувствуя неудобства, мгновенно заснула.
Во сне не давало ей покоя колючее жнивье, пестрило перед глазами, огнем жгло руки, а она вязала и вязала, не разгибая окаменевшей спины…
Дни и ночи проводила теперь Груня в молодежной транспортной бригаде, в дождь, в ветер ездила в дальние рейсы, недосыпала, недоедала, и хотя порой было очень трудно, почти совсем невмоготу, она только крепче сжимала губы: «Роде еще тяжелее».
И когда, наконец, отправили последний обоз и Гордей Ильич при всем народе пожал Груне руку и похвалил за хорошую работу, она удивилась: за что? Разве она работала не так же, как и все?
В тот же день вечером Гордей Ильич собрал комсомольцев в правлении.
Стоя у стола, он внимательно всматривался в похудевшие, посуровевшие лица девушек и парней.
От света большой настольной лампы, прикрытой абажуром, лицо Гордея было словно в зеленом дыму.
Когда все расселись на лавках, он медленно обвел взглядом настороженные, строгие лица комсомольцев и тихо сказал:
— Да… Поредели ваши ряды, ребята. За хлеб только одна половина воевала, а другая там. — И, не мигая, глядел в сумрак комнаты. — Но дрались вы неплохо, я уж об этом на общем собрании говорил… Но похвалить лишний раз за хорошие дела не грех. Молодцы! Нынче каждое зернышко силу копит…
Он помолчал, скручивая цигарку, прикурил, опустился на скрипнувший под ним стул.
— Созвал я вас, ребята, вот для чего: как Григорий Черемисин ушел на войну — вы вроде неорганизованной массой стали, хотя и робите по-комсомольски. Без вожака, я так полагаю, вам нельзя!.. Подумайте, кого бы мы могли на такое ответственное дело выдвинуть? А?
— Иринку вашу, — неуверенно предложил кто-то.
— Ирину? — Гордей Ильич свел ершистые брови, поискал глазами дочь.
Она сидела на табуретке у стены, светловолосая, румянощекая от смущения. С наивной потерянностью озираясь но сторонам, ока сдерживала улыбку, будто боялась, что все увидят, как она довольна.
— Нет, ребята, Ирина еще пока на такое дело жидковата, — твердо сказал Гордей Ильич. — Да и в комсомоле она недавно. Девка она хорошая, работяга… Но здесь этого мало.
Глаза его остановились на Груне, но во взгляде ее Гордей Ильич увидел такой откровенный испуг, что не мог не улыбнуться.
Что-то хрустнуло за окном, метнулась на свету черная озябшая ветка тополя, будто просилась в теплую избу. Все невольно посмотрели в темные стекла, и вдруг Кланя, сидевшая у подоконника, полуиспуганно и радостно вскрикнула:
— Глядите!.. Ваня вернулся!
На миг прильнуло к стеклу белое лицо, в избе забурлил говорок и не успел утихнуть, как, рванув дверь, встал на пороге Яркин.
— Вот вам и секретарь! — сказал Гордей Ильич, поднимаясь навстречу парню. — Откуда ты?
Тяжело дыша, Яркин оглядел всех виновато растерянными, близорукими глазами. Потом сунул руку в карман, выдернул, блеснули зажатые в кулаке очки.
