Виктор Потанин - На вечерней заре
— Хорошо, хорошо, пойдем дальше, товарищи, — сразу ободрилась учительница. — А ты, Игорек, садись на свою парту и слушай внимательно. А вы, Петр Алексеевич, простите нас, что такие веселые…
— Это ничего, что веселые, — ответил тихо Демёхин, — раз шумят да дурят — значит, сытые да обутые. На голодно брюхо не надуришь. Как у нас было в Чинеево… — он не договорил, что было в Чинеево, потому что Хазанов захлопал себя по животу, привлекая внимание: «Голо брюхо не казать — чем попало, тем и драть…» — эту прибаутку он повторил несколько раз своим развязным веселеньким голоском, и в классе опять засмеялись. Даже у родителей кто-то прыснул, не удержал себя. Юлия Ивановна залилась сразу краской и крикнула надрывно, отчаянно:
— Хазанов, я тебя выведу!!! Кому сказано — выведу и схожу за родителями…
— А они не придут. Им некогда… — улыбнулся Хазанов, потом еще хотел что-то добавить, но его перебили:
— Как это некогда? Не понимаю… Вот и сегодня они не явились. Но я добьюсь, товарищи! Я их приведу… — У Юлии Ивановны побледнело лицо.
— А силком-то тащить не надо. Может, они загордились, — сказал баянист.
Учительница сразу закрутила головой и нахмурила лоб:
— Нет-нет, они люди уважаемые. Они преподают в педучилище. А вот Игорь у них нарушает…
— Да ты не расстраивайся… Пускай нарушает, — посмотрел на нее гость и попридержал свою руку. — Я ведь не уроки веду, а просто рассказываю. А они кого — пацаны… А может, сделаем так: они будут задавать мне вопросы, а я отвечать.
— Можно, можно, — поддержала учительница.
— Ну вот… — улыбнулся гость и посмотрел в сторону окна. — Ветер-то какой, ребятки. Вот так же на фронте бывало: то дождь сперва, а потом и снежок, а у нас ни портянок добрых и ни пимов… Ну вот, я вроде отвлекся. А вы спрашивайте, не стесняйтесь. Можно будет об разных событиях. Можно и об отдельных эпизодах.
Высокая, серьезная Аня Замятина сразу вскинула руку.
— Ну давай! — обратился к ней ветеран.
— Расскажите нам о событиях.
— Ну так што, это можно… Значит так, возле села Большие Поляны наша часть зашла в окружение…
— Сама, что ли, зашла? — подал свой голос баянист.
— А ты не сбивай, помолчи. Если умней меня, так зачем пришел? — Гость часто заморгал. Наверно, обиделся. Потом стал медленно поглаживать свою больную руку.
— Я, конечно, ваших классов не проходил, нас у матери шестеро было. А отец наш больной прямо с самой гражданской. Все скрипел да скрипел, а потом взял да утонул в половодье. Семена они на пашню везли, а лодчонка-то у них опрокинулась — отец руку вытянул и сразу ко дну. Кого он — силы-то никакой. На ровном месте идет и падат… Ну вот и моя учеба… Но я урывком три класса набрал, а потом уж в колхоз. И на быках поработал, и с лошадьми, чего и вам, ребятки, желаю. Потому что работа у нас — всему голова…
— И голова, и плечи, — опять пошутил на весь класс баянист, но гость его точно не слышал. Он подошел к парте, где сидел Игорь Хазанов, и погладил его по голове.
— Вот так мы, Чапаев, и жили, а потом уж война. А там уж какая учеба — надо Родину всем спасать… — гость замолчал, и сразу же предупредительно кашлянула учительница. И намек ее понял Демёхин:
— Значит так, наша часть зашла в окружение. А сверху рама ихняя кружится и листовки бросат. Ну рама — это вроде как самолет…
— А вроде как дирижабль… — сострил громко, на весь класс, баянист, и сам же захохотал. Из ребят тоже кто-то прыснул, но озорника осекла учительница:
— Хазанов, ты не дома! Вот придешь домой и смейся хоть до утра.
— А што тут смешного, ребятки? — спросил Демёхин и посмотрел на всех долгим взглядом. И лицо у него стало сухое, печальное, и опять задергалось веко. И тогда он сжал крепко губы, наверно, искал в себе силы.
— Значит, листовки сверху, как гуси, а мы их в карман да на курево. Правда, худо бумага курилась, да и во рту, как боров прошел… — Демёхин сделал паузу, а Юлия Ивановна недовольно поморщилась — зачем он грубо, ведь дети же.
— А вы самолеты сбивали? — спросил с места бойкий, похожий на белочку, Юра Никитин.
— Было такое дело. Но самолет мы подстрелили всем гамузом, а кто попал — разбери. Будут еще вопросы?
— А поезда вы захватывали? — опять спросил тот же мальчик, но теперь он поднялся на ноги, и глаза его горели, как бусинки. Ими залюбовалась учительница. Она любила этого Юру Никитина. Он напоминал ей своего сына, который будет у нее от Миши Дерябина. Вот и теперь она засмотрелась на мальчика, и что-то тихое, нежное проступало уже в ее взгляде, в движениях, она даже забыла, зачем она здесь, почему в классе полно народу, почему Юра задал свой вопрос. Но Демёхин кашлянул, и она сразу обо всем вспомнила, даже стыдно стало, что отвлеклась.
— Ты бы, Юрочка, пожалел Петра Алексеевича. А то вопрос за вопросом… — Она взглянула на Юру опять нежно, потерянно и снова представила что-то свое.
— А меня жалеть не надо, — улыбнулся Демёхин. — Раз пришел, то работай. Только поездов мы не брали, ребятки. Эту работу делали партизаны. Они крепко потрепали фюрера. Только клочья летели…
— А в плену вы бывали? — опять тот же Юра смотрит на гостя.
— Оборони, бог, не пришлось, — смеется Демёхин, потом переводит глаза на учительницу и сразу грустнеет и начинает растирать свою больную руку. По его худым длинным щекам бежит какая-то струйка, и он смахивает ее и закрывает ладонью глаз. Юлия Ивановна ничего не понимает, только следит неотрывно за его щекой, за ладонью, — и вдруг ей кажется, что он плачет и что он всеми силами хочет сдержать себя и не может никак, не может. Ей и больно, и страшно, и почему-то хочется тоже заплакать, но потом она смотрит на Юру — и сразу же в голову входят спасительные слова. И делается строгим лицо.
— Я думаю, Никитин, ты нарушаешь регламент. Мы договорились, что можно задавать по два вопроса, а у тебя… Что еще у тебя?
— А мы не договаривались, что по два… — моргает обиженно Юра. — У меня еще есть вопрос! — Он поднимается с места и смотрит вперед. Его шейка вытягивается и точно просит защиты.
— Во дает пацан! — восхищается баянист, а учительница бледнеет опять и смотрит туда, где сидят родители. Ей хочется сесть рядом с ними и потеряться, спрятаться среди них, но на ее пути — опять глаза баяниста.
— Зачем вы регламент-то, Юлия Ивановна? Мне вот тоже интересно про плен.
— Не понимаю, Юрий Сергеевич…
— А чего понимать! — обиделся баянист. — Надоело поди про войну в одном телевизоре, а тут живой, так сказать, свидетель… Аха? Я правильно говорю? — и он посмотрел на отца Ани Замятиной, точно приглашая его в друзья. Тот очень медленно откашлялся и огляделся по сторонам.
— А я так понимаю, товарищи… — вступил в разговор шофер. — Нам не надо задавать сейчас острых вопросов. А ребятишек надо было готовить. А то они такое спросят, такое, а у нас собрание. И народ сидит, понимаете…
— А мы и готовили! — вспыхнула, как порох, учительница и задышала тяжело, будто в гору вбежала. — Мы целый год ходили по домам и выявляли всех героев и солдат Великой Отечественной. Так что думать надо, а то обвинили…
— Да я же с простой души, я чего…
— С простой-то простой… И, между прочим, ваша Аня тоже ходила, и ваша Леночка, а наш Юра Никитин больше всех записал. — Она задышала еще тяжелее и поднесла платочек к щекам, по они все равно пылали, как после бани.
— Да хватит вы, раскричалися… — сказал громко Демёхин. — Я уж не рад, что дал вам согласие. Нет, честно слово, товарищи. Не пойму я никак — какие острые тут вопросы, а какие тупые. А ребятишки спрашивают — это надо понять. Мы, значит, воевали, а они теперь постигают…
— Вот это правильно! Они теперь постигают… — восхитился весело баянист. — Ну что? Мне баян доставать или рано?
— Не спешите! — сказала тихо учительница, но у ней все равно получилось, точно приказ. — Еще рано с концертом, а вы продолжайте, Петр Алексеевич…
— Ладно, дочка, продолжу. Я им все же про плен. Вопрос-то был, меня спрашивал паренек. А отвечать мне легко, даже очень сподручно… Нет, ребятки, я не был в плену, нет, нет, ни за что. Это позором считалось, аха-а-а. Если раненый в плен попадал, когда полуживого захватывали, — такое было, конечно. А если так — никогда! Русские никогда не сдавались, ребятки. Русский характер — это надо понять… Он все вынесет, выдюжит и другому еще поможет. Вот и мы помогали, а как? Сказали надо — и мы пошли. Так что после войны мне еще пришлось побыть на действительной. Ну а как? Помогали всем народам Европы подняться на ноги после фрица…
— Ох ты, народам Европы! — схохотнул про себя баянист.
Но гость этот смешок разобрал.
— Да, народам Европы… И еще поможем, если пошлют… — сказал тихо Демёхин и вдруг сжал веки и смахнул слезу.
— А смеяться над собой не позволю…
