Виктор Потанин - На вечерней заре
— Ты понимаешь… Феша-то наша поехала. Второй инфаркт — и прощайте, товарищи, все по местам… — он улыбнулся с каким-то тайным значеньем, потом спросил у меня:
— Ты не хочешь с нами на кладбище?
Я молчал. Я просто застыл на месте. Тогда Олег заговорил сам с собой:
— Я, пожалуй, тоже не поеду. Зачем травить душу. Да и есть кому. У ней дочка-то — молодец: и автобус наняла… и живые цветы… и музыканты даже не наши. Знай только умирай.
Я молчал. Меня точно оглушили, и я не знал, что подумать. А автобус уже развернулся и медленно уходил. За ним поплелся второй автобус, очень старенький, продолговатый. Такие ходили на наших городских маршрутах.
— Да-а, дела, дела… — Я оглянулся на голос Олега, но это был совсем не Олег, а тот парень в дубленке. И тут я догадался: это, наверное, племянник директора.
— Дела-а, — опять повторил он.
— Как сажа бела, — усмехнулась Нина Сергеевна и взяла сигаретку. Племянник тоже закурил, потом обратился к ней:
— Ты не слышала, да… У армянского радио спрашивают: почему жена плачет, когда муж домой не приходит?..
— Не так, не так! — прервала его Нина Сергеевна. — Когда я училась в Москве, за мной бегал один Костя, так он по-другому… Ты слышишь, Адик?
— Ты слышишь меня? Ты слышишь?.. — звал я кого-то, оглядывался. Возле меня нестройной толпой прошли ребятишки-ученики. Они сели уже в третий автобус и загалдели. Нина тоже с Адиком подошли к подножке и заскочили туда. И вот уж нет машин, нет людей — все уехали, и только далеко по улице все еще раздавались гудки. Это шоферы кому-то сигналили, а может быть, так они прощались в последний раз с человеком. Кто их поймет?..
Я вышел на обрыв и взглянул на тот берег. Господи, какие все же снега, какие пространства! И только далеко-далеко, километров за пять отсюда, темнели чьи-то плетни или домики. Там стояла деревня, там кто-то жил — иначе зачем бы плетни… И я напрягал, напрягал глаза — и вдруг увидел там белую колоколенку. Она сливалась со снегом и смешивалась, и только там, где был крест когда-то — золотое сиянье, призыв — теперь стояло белое-белое марево: не то снег отсвечивал, не то воздух клубился, не то просто устали глаза.
— Ты слышишь? Слышишь меня? — опять звал я кого-то, но ни одного вздоха в ответ, ни голоса. И только над головой у меня что-то тихо-тихо, печально позванивало, как будто колокольчик какой-то или небесный хрусталь. Но я знал, что это, я чувствовал. Это просто с неба, прямо с самого неба спускалась на город весна.
РАССКАЗЫ
СНЕГ
В классе вымыли парты, повесили свежую стенную газету и фотографии отличников в белых рамках. А накануне Юлия Ивановна проверила у ребят стихотворный монтаж и осталась довольна: ребята читали отрывки бойко и весело, одни старался громче другого. С песнями было похуже. Разучили две военных и одну пионерскую, но спеться как следует не смогли, да и не хватало баяна. Выручил с баяном отец Лены Козловой. Он пришел на две репетиции подряд, но потом стал работать в дневную смену, потому и репетировали без него. Зато сама Леночка — молодец! Голосок у ней обнаружился чистенький, нежный, почти что хрустальный. Школьные знатоки говорили, что Леночка — копия Робертино Лоретти. Так звали одного итальянского мальчика, который пел, как соловей, а может быть, лучше. Но это было уже давно, потому Леночка о Робертино не знала. Хорошо пели и Аня Замятина, и Юра Никитин, но лучше этих двоих пел Игорь Хазанов. Он и стихи читал, и рисовал в стенгазету, он мог еще подражать разным птицам, животным, но это в программу утренника не входило…
И вот настал этот день, верней, вечер. Юлия Ивановна хотела провести утренник после уроков, но днем все родители были заняты, а без них собирать ребят не хотелось. Да и сам утренник назывался: «Мы — смена отцов, мы — надежная смена!»
Торжественную часть наметили на семь часов вечера, но родителей все равно пришло мало. Их было всего человек десять-двенадцать, зато все они явились в нарядных костюмах, почти у всех на груди сияли награды. Юлия Ивановна, классный руководитель, построила всех пионеров возле доски и пригласила гостей. Они вошли смущенные и притихшие, не глядя друг другу в глаза. И так же робко, понуро расселись по партам на самых задних рядах. И сразу Леночка Козлова вышла вперед и крикнула звонким уверенным голосом:
— Четвертый «А» приветствует вас!
Ребята поддержали ее густыми аплодисментами. Родители сразу заулыбались, а отец Лены Козловой стал доставать из футляра баян. Делал это он осторожно, таинственно, как будто интриговал. Но ребята терпеливо переминались в строю, и возникла какая-то пауза, — и в этот миг ударила по рамам метель. Стучал ветер, постанывал, а всем казалось, что это стучит человек. Даже Юлия Ивановна повернула голову, отвлеклась. Она любила метели и всегда от них чего-то ждала. И часто ночью, когда особенно страшно и снежно, она отправлялась гулять по своему городку. И летел частый снег, и сбивал ветер с ног, а на нее спускалась тихая, спокойная грусть. И приходили на память строчки из Блока, из его поэмы «Двенадцать», и вставал в глазах далекий, милый Миша Дерябин, который служил уже второй год на границе, вспоминалось и прошлое лето, когда она ездила на самый-самый Байкал. И вот опять метель ей напомнила… Но в это время громко пикнул баян, и она сразу пришла в себя:
— А теперь, дети, поприветствуем нашего самого почетного гостя. Я говорю о Демёхине Петре…
— Алексеевиче… — подсказали ей с задней парты, и учительница нервно хрустнула пальцами и прикусила губу.
— Так вот, похлопаем ему от души! Он любезно ответил на нашу просьбу и, несмотря на занятость, согласился. И вот он с нами… — И опять ее перебили аплодисменты. Не успели они стихнуть, как с задней парты поднялся сухонький человек в тяжелом черном костюме и смущенно раскланялся:
— Подвирашь немного, учительница. Время у меня — хоть отбавляй. И вчера бы мог прийти, и позавчера. Нехорошо, Юленька, я уж тебя по-свойски… Я с ее отцом, детки, из одного села призывался, но воевать пришлось поотдельно. — Он смешно дернул шеей и хотел снова сесть, но опять что-то вспомнил: — И правильно, Юленька, что старость не забываешь. Пригласили вот, собрались. Мы, конечно, повоевали, да-а-а, зато вы теперь учитесь… — но ему не дали докончить.
— Давайте еще поприветствуем песней! — прервала его Юлия Ивановна и взмахнула рукой. Звонкий голос Леночки ударил до самого потолка:
— Лейся, песня, звонче,
Лейся веселей, —
ребята дружно подпелись, но, пропев один куплет, замолчали.
— Баян нужно! Выручайте, Юрий Сергеевич, — обратилась учительница к отцу Леночки. И тот услышал ее призыв. Он сделал хитрое, таинственное лицо и пробежался по клавишам. По классу будто порхнул ветерок, но родители сидели все равно тихо, невесело, как будто им хотелось уйти. Юлия Ивановна заметила это и опять прикусила губу — целый месяц они готовили утренник, и вот теперь что-то разлаживается, и ничего не понять. Но зазвучал баян, и дело пошло. Голоса у всех были громкие, и баян тоже громкий, с иголочки, и все это сливалось в один праздничный шум, и Юлии Ивановне самой захотелось запеть. И она не удержалась — присоединилась к ребятам. Это сразу увидел баянист Юрий Сергеевич и стал ей подмигивать и строить гримаски. Он точно знал, что походит сильно на Мишу Дерябина: те же глаза, те же волосы, такой же крутой лоб, как у барашка. «Ну и пусть походит, бывает, но это, знаете, не предлог…» — вдруг рассердилась учительница и сразу петь перестала. А баянист заиграл еще громче и еще сильней засмотрел… «За кого ж он меня принимает. Если первый год работаю, то это же не повод…» — И она совсем на него рассердилась и подошла поближе к окну. Метель подпевала баяну, и снег летел прямо в стекла, и казалось, что на улице уже глубокая ночь и все люди в городе уже давно отдыхают, и только здесь почему-то баян и какие-то песни. И опять баянист точно слышал. Он взял такой немыслимый аккорд, так приподнял и подбросил ноту, что учительница вздрогнула и снова стиснула пальцы: «А ведь это он, наглец, потешается. Это он мое терпенье пытает… А может, даже заигрывает. А у самого уже дочь такая. Нет, нет, эта Леночка точно не от него…» — И опять Юлия Ивановна обиженно сжала лоб и поежилась. Ее что-то томило и мучило, и в этом был виноват, не баянист, а что-то другое, другое. Наконец, она догадалась — это мешало ей, мучило новое платье, темно-вишневое, длинное, которое она сшила только вчера и не успела к нему привыкнуть. Оно казалось ей тесным и узеньким. Она еле в нем шагала и еле ворочалась, и когда делала шаг, то в платье что-то легонько потрескивало — то ли материал, то ли швы. Наверное, баянист ей потому и подмигивал… Но в этот миг ребята начали стихотворный монтаж. И опять руководила всем Леночка. Она сегодня уже измучила свой голосок. А щеки у ней стали, как красные яблочки, и хотелось ее поцеловать в это морозное, нежное, — и у Юлии Ивановны стало так хорошо на душе, что она забыла даже про баяниста. «Нет, Леночка лучше своего отца! Лучше, лучше, она — просто прелесть, она — золотая у нас, серебряная, на нее я и буду полагаться всегда…» — умиленно шептала учительница, но этот шепот был внутри, в глубине. А на лице у ней просто сияла улыбка, и она так шла к ней, так ее выделяла. Но Юлия Ивановна, конечно, не видела сейчас ни лица своего, ни улыбки. А если бы видела, то совсем бы стала счастливой, потерянной. Красивые-то, говорят, всегда и счастливые…
