Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

— Видала, как ее подбросило? — смеясь и встряхивая пухлой грудью, заговорила Сысоевна.

— Еще бы! — пропела Варенька. — Миленочек прилетел, а она сиди? Глядь, как утка…

О чем-то думая, Сысоевна хмыкнула раз-другой, а там и расхохоталась вовсю — своим озорным и грешным мыслям.

— Ты уж, Ританька, — с притворной лаской заговорила старая греховодница, — ты уж, милая, сознайся нам, как на духу, а?

— В чем? — спросила Обманка.

— Ну, как тебе сказать… — Сысоевна помялась для приличия. — Скажи уж без утайки, по дружбе, было у вас…

— А тебе какая забота? — спросила Обманка, хотя и чувствовалось, что она не уклоняется от затеянного похабницей разговора. — Может, завидно?

— Да еще как! — не моргнув глазом, бесстыдно выпалила Сысоевна. — Вон какой парень, что твой медведь! Ах, бабы, где моя молодость?

— Тебе-то что стонать, — заговорила Варенька, у которой спирало дух от удовольствия, вызванного бесстыдностью слов Сысоевны. — У тебя свой есть.

— Даром бери, — с сердцем отрезала Сысоевна. — Притащится с рыбалки — и дрыхнет, как сурок.

Обманку все более и более веселила бабья болтовня, и она уже посмеивалась беззвучно…

— Ишь, какая скрытная! — опять берясь за свое, продолжала Сысоевна. — Ведь ты, бывало, частенько к нему захаживала? Неужто вот так… и отпускал?

— Ох, и трепачки вы! — весело пожурила спутниц Обманка. — И все-то вам знать надо! Темнота!

— Значит, было, — уверенно заключила Сысоевна. — У меня глаз наме-е-етан! Стало быть, дело на мази?

— Ой, девоньки, да как их узнать! — завздыхала Варенька. — Они все ластятся, а как добьются своего — и в кусты.

— Обожди ты… Когда же свадьба?

— Какие здесь, в тайге, свадьбы? — удивилась Обманка. — Да и поссорились мы.

— Знаю. Все знаю, — сказала Сысоевна. — А что ж так долго не миритесь? Пора бы.

— Что ж, возьму и помирюсь, — хвастливо заявила Обманка. — Хоть сегодня! Хоть сейчас! — Она немного потянулась, распрямляя грудь. — И правда, помирюсь… Вы идите…

— Ой, пропала я! Ой, беда! — запричитала Варенька, опять вспомнив, что ей давно пора быть у плиты.

— Меня не ждите, — предупредила Обманка.

У крыльца прорабской она поставила на землю корзиночку с горсткой черники, которую не доела в пути только потому, что одолевал гнус, и внезапно опять завопила во весь голос:

— Ой, не могу! Ой, умираю!

Однако Арсений Морошка не выскочил на крыльцо, как того ожидала Обманка, хотя и не мог, конечно, не слышать ее зова. И Обманке стало немного не по себе. Волей-неволей пришлось самой открывать дверь. Уже в прорабской в надежде, что Морошка мог и ослышаться, она искусно повторила сцену страдания.

— Ой, умираю! Ой, помоги! — завопила она, передергивая плечами, всячески изгибаясь, будто какая-то букашка ползла по ее спине.

— Это ты? Что с тобой? — спросил Арсений, нехотя отрываясь от своего стола.

— Не видишь, да? — уже обидчиво крикнула Обманка, входя в комнатушку прораба.

— Стало быть, какая-нибудь жужелица.

— Да гляди же скорее, урод ты этакий!

— Скинь куртку-то…

Оттягивая ворот кофточки, Арсений начал осматривать на свету, у окна, спину Обманки. Естественно, он не нашел никакой жужелицы, и тогда Обманка, оттягивая пальцами кофточку на своей груди, предложила:

— Снять?

Медлительный Морошка, как всегда, замешкался с ответом, и Обманка как бы оттого, что жужелица извела ее уже до отчаяния, разом сдернула кофточку…

Увидев голые загорелые плечи Обманки, ее полуоткрытую, приподнятую лифчиком влажную грудь, Арсений невесело усмехнулся:

— Арти-истка!

Обманка прыснула, расхохоталась, довольная своей выдумкой, и смело прижалась к груди Морошки.

— Здравствуй!

Сдерживая Обманку за теплые, припотевшие руки, Арсений несколько секунд смотрел в ее запрокинутое смуглое лицо и зеленоватые, цвета ангарской волны, смеющиеся глаза.

— Шальная…

— Целуй же, таежный глухарь!

— У тебя губы синие, — сказал Арсений.

— Это от ягод.

— И даже зубы.

— Дикарь! Ты не умеешь вести себя с женщинами! — уже не без обиды крикнула Обманка, но тут же опять прижалась к груди Морошки. — Все сердишься? Сколько же можно? Забудь! Соскучился ведь, а?

Глазами указав Обманке на ее грудь и сонливо смежив веки, Арсений прошептал:

— Спрячь.

Несколько секунд Обманка смотрела на Морошку ошалело, будто обозналась, и еще не могла сообразить, как ей быть. Но затем, изогнувшись, она впилась зубами в руку Арсения, да не в шутку, а всерьез, так что минуту спустя, кое-как освободившись, Морошка увидел на ней глубокие синие вмятины.

Едва-то едва Морошке удалось остепенить Обманку и усадить ее на табурет у своего стола. Со слезами на глазах она выкрикнула:

— Ну, знаешь, этого не прощают!

Она надела кофточку и куртку, но не ушла, а только слегка отвернулась от Морошки и засмотрелась в оконце на Ангару, розовеющую под вечерним солнцем, засмотрелась, покусывая губы.

— Далеко ли ходили? — спросил Морошка.

— К чертям на кулички!

— Угощай.

— Чем? Не нашли мы ягод.

— Сводить вас, что ли?

Негромко и неторопливо рассказывая ей, куда надо идти за черникой, он с неприятным чувством вспоминал недавнее.

Нынешней весной Арсений Морошка совершенно преждевременно, как это нередко случается с молодыми, пришел к мысли, что для него кончается лучшая пора, пора любви, когда заводятся семьи.

Тут как раз и появилась Рита Зуева.

Она состояла техником-геодезистом в русловой изыскательской партии, ведущей работы по всей Нижней Ангаре, а на время разработки Буйной вместе с двумя рабочими была прислана в распоряжение Арсения Морошки. Она искала и отмечала вехами подрезки, а после уборки взрыхленной породы проводила контрольные съемки. При этом обычно обнаруживались и наносились на карту шишки — остатки гребней, а также отдельные, отвалившиеся при взрывах большие камни, и Морошке вновь приходилось рвать их, чтобы добиться полной чистоты судового хода. Частенько Рита уезжала в свою партию, где обычно готовились карты.

Смелость, живость, непринужденность Риты Зуевой, несомненно, были следствием ее общения с той частью городской молодежи, которая считает себя наиболее современной. Для таежного парня, каким всегда был и оставался Арсений Морошка, несмотря на длительное пребывание в городе, в поведении Риты было много непривычного, и вначале он отнесся к ней со стыдливостью и настороженностью. Однако что-то в ней и тревожило и манило. Вскоре Арсению впервые открылось, что он, оказывается, нестерпимо истосковался по женской ласке. А Рита проявила присущую ей решительность и только потом, вероятно решив, хотя и с опозданием, сказать что-то неопределенное о себе, смеясь и лаская Арсения, пожурила его шутливо:

— Темнота!

— Зато ты учена, — стыдясь, буркнул Арсений.

— Да, все знаю! — воскликнула Рита беспечно, считая, что весьма удачно отделалась шуткой.

С той ночи Арсений сильнее прежнего застыдился отчаянной горожанки и, хотя и был еще в угаре, долго всячески избегал встреч с нею. Но она опять пришла и, только переступив порог, сама закрыла дверь на крюк. Да еще и посмеялась, грозя пальцем…

Он спросил в тот раз, поглаживая ее голое плечо:

— Любишь ли?

Она ответила не совсем ясно:

— Еще как!

— Давай тогда поженимся, — предложил Арсений.

— Обождем! — Рита зевнула протяжно, сладостно. — Зачем спешить?

— Нехорошо. Люди осудят.

— Ты как столетний дед!

— Все лучше, если законно.

— Темнота!

И опять они, по воле Морошки, не встречались больше недели. Арсений уже начал с тревогой задумываться о своих отношениях с Ритой Зуевой и во время третьей встречи заговорил о них особенно настойчиво.

— А чем тебе вот так, как сейчас, не нравится? — удивилась Рита.

— Так — одно распутство, — хмуро ответил Морошка.

— Подумаешь, Распутин!

— Но я не пойму, отчего ты раздумываешь?