Вениамин Каверин - Девять десятых
Выходя из гостиной, Тарханов почувствовал, как кто-то легким движением коснулся его плеча.
— Ваше превосходительство, — негромко и почтительно сказал он, оборотившись, и пошел за генералом по коридору.
— Я сегодня получил сведения от Богаевского. Атаман Каледин учредил войсковое правительство на Дону. От нас и от совета союза казачьих войск он требует переброски всех войск на Дон. Этим (он остановился и посмотрел на Тарханова пристальными и безучастными глазами) и только этим нужно заняться в ближайшие дни. Вы зайдете ко мне сегодня ночью?
— Ваше превосходительство, а как же… наступление?
— Наступление? Какое наступление? Взгляните на казаков.
Он снизу перегнул пополам свою жесткую бороду.
— Вы думаете, что мы можем с ними наступать? Я боюсь, чтобы они на нас не наступили!
20В течение трех часов Шахов искал свой отряд в окрестностях Царского Села и не нашел никаких его следов.
На станции ему сообщили, что красногвардейцы были в Царском Селе два часа тому назад и, едва прибыв, выступили по направлению к фронту; оставалось искать фронт.
Он шел вдоль красных игрушечных домиков, по направлению к царскосельскому парку, и до самого дворца, в левом крыле которого помещался Совет, не встретил ни одного человека. Совет был заперт; солдат, бродивший вокруг здания, держа руки в карманах штанов, подозрительно щурясь, осмотрел его с головы до ног.
— Совет уехал два дня назад, — сказал он.
— Здесь не проходил смольнинский красногвардейский отряд?
— А шут его знает! Мало тут отрядов проходит?
— В какую сторону они проходят?
— Ясное дело, в какую! К фронту.
— А фронт где?
— Фронт, фронт! — пробормотал солдат. — А шут его знает, где фронт? Я, что ли, должен знать, где фронт?
Он без всякой причины ругнул Шахова и снова принялся мерным шагом ходить вокруг пустого здания, засунув руки в карманы штанов.
Шахов пошел было дальше, вдоль парка, но тут же повернул обратно и решил возвратиться на станцию.
«Черт возьми, ни отряда, ни казаков, ни фронта. Ничего понять нельзя!»
Минут пятнадцать он шел по грязной дороге (тонкий осенний лед, хрустя, раскалывался под его ногами), по-прежнему нигде не встречая признаков жизни; не только фронта, но и тыловых сооружений не было видно на версту кругом.
И вдруг навстречу ему, то ли из-за мокрых берез справа, то ли из-за разбитой сторожки слева, коротко ударил винтовочный выстрел.
Шахов бросился в сторону, прилег к земле.
Сейчас же вторая и третья пули просвистели неподалеку, взрывая маленькие ямки в чахлом дерне на краю дороги.
В небольшом лесу, на поляне, скрытой за низким кустарником, вокруг потухшего костра сидели трое солдат, с любопытством следя за Шаховым.
Он медленно поднялся и засунул правую руку за спину; за спиной на полотняном ремне болтался кольт.
«Идти назад? Бежать? Нет, пристрелят…»
Он опустил руку.
— Это вы по мне, что ли, стреляли, товарищи?
— По тебе? — обидчиво возразил один из солдат. — Да на тебя, если по правде сказать, патрона жалко.
— Мы не по вас, товарищ, а по зайчикам, — вежливо объяснил другой.
— По каким зайчикам?
— По обыкновенно каким. Которых жарить можно,
Шахов рассмеялся и сел у костра.
— Смеется, стерва, — сердито сказал обидчивый солдат, — мы второй день сидим не жрамши, а он смеется.
— А фронт отсюда далеко?
В ту минуту, когда он задавал этот вопрос, в четырех верстах от Царского, в деревне Перелесино, уже стояли казаки Третьего конного корпуса. Батальон Царскосельского полка, не открывая огня, пытался преградить им путь.
После нескольких минут колебания казаки открыли огонь из трех батарей; головные сотни, обойдя батальон, стали входить в Царское Село, и первые выстрелы конных орудий донеслись до поредевшего леска у царскосельской дороги.
Сердитый солдат прислушался и покачал головой.
— Вот тебе и фронт! — сказал он, медленно поднимаясь. — Вот тебе и фронт, дорогой товарищ!
21В течение двух дней красногвардейские и матросские отряды, которых никто не снабжал ни хлебом, ни патронами, у которых не было никакого плана, бродили между Петроградом и Царским Селом.
Эти отряды, бесцельно переходившие с места на место, сталкивались, расходясь, и, снова сталкиваясь в пригородных деревнях, мало-помалу стягивались, густели.
Первые выстрелы гражданской войны довершили дело — Военно-революционному комитету удалось овладеть этим беспорядочным движением. В понедельник тридцатого полевой штаб уже руководил общим направлением революционных войск, дисциплина выросла сама, как вырастает в несколько минут дерево факира, беспорядочная толпа превратилась в армию, и солдаты этой армии получили наконец место на позициях, винтовку в руки и врага, которого каждый мог без труда увидеть невооруженным глазом.
Пулковский полевой штаб помещался в одноэтажном деревянном доме, в пустой комнате, перегороженной невысоким барьером.
На полу, подостлав под себя грязные шинели, подбросив под головы свои патронташи, спали вповалку люди.
Они крепко спали; они не видели во сне ни Пинских болот, которые были позади, ни Уральских хребтов, которые были впереди.
Они просто спали, как спят люди, уставшие от голода, от грязи, от храбрости, от страха.
Керосиновая лампа чадила, вокруг нее по столу были разбросаны объедки черного хлеба. За столом, низко склонившись над картой, сидел немолодой офицер — начальник пулковского штаба. Он один бодрствовал, склоняя над картой свою начинающую седеть голову.
Впрочем, прошло уже четверть часа, как эта карта, на которой красными кружками были отмечены места, где должна была стоять артиллерия (решавшая исход боя) и где ее еще не было, была отложена в сторону начальником штаба.
Перед ним, хмуро топорща усы, недовольно теребя пулеметную ленту, которою был подпоясан черный матросский бушлат, стоял Кривенко.
— Сколько в вашем отряде штыков? — спрашивал офицер.
— Около трехсот, — нехотя отвечал Кривенко.
— Пулеметы есть?
— Три.
— Вы весь ваш отряд считаете боеспособным?
— Да как сказать?.. Считаю боеспособным.
— Вот видите… Стало быть, вы хотите сиять с позиций триста человек, на которых можно положиться.
Кривенко досадливо махнул рукой.
— Ну и что же? Я хочу обойти и ударить с тылу… Я их для дела беру, а не для…
— Вы хотите снять с позиций ваш отряд, — не раздражаясь, повторил офицер, глядя на Кривенко умными старческими глазами. — Я не могу разрешить этого… У нас на учете каждая боеспособная часть. Ваш отряд занимает ответственное место… Теперь поздно производить диверсии.
Слово «диверсии», которого Кривенко не понял, показалось ему неотразимым доказательством правоты начальника штаба.
Он вздохнул и, не возразив ни слова, повернулся и вышел на улицу.
Начинало светать, на лицо оседала мелкая водяная пыль.
Повозки беженцев тащились по дороге, старые финны, которых даже известие о собственной смерти не могло бы, кажется, лишить душевного равновесия, посасывая коротенькие трубки, флегматично качались на передках.
Предрассветная дремота стояла в Пулкове, ничего не было слышно, только где-то неподалеку фыркали и позвякивали мундштуками лошади.
Кривенко прошел мимо пустых и светлых окон пулковских бараков, в которых разместился Павловский полк, и попал в расположение отряда кронштадтцев.
Он остановился и долго смотрел на красные огоньки цигарок, то разгоравшихся, то погасавших в голубовато-сером утреннем свете. Матросы шутили над красногвардейцами, ругали командование. Один из них рассказывал о каком-то командире Дризене, который, «когда объявили войну, совсем растерялся, приказал из судового погреба выкатить вино на верхнюю палубу, разрешил команде пить, есть и веселиться, а сам стоит в судовой церкви на коленях и богу молится»…
Пятеро конных карьером пролетели мимо отряда и осадили лошадей перед штабом.
Кривенко побежал за ними.
Турбин, длинный, усталый, неловкий, бормоча что-то про себя, улыбаясь, неуклюже слезал с лошади.
— П-привез арт-тиллерию! — сказал он, входя в штаб и подергивая одеревеневшими от верховой езды ногами, — за нами идут… д-две бат-тареи!
Начальник штаба отбросил в сторону карту и, опираясь на палку, встал из-за стола.
— Две батареи?.. Отлично. Мы начинаем!
С Пулковской горы вся местность до самого Царского Села была видна отлично; за зеленой трясиной, четкие и простые, рисовались очертания царскосельского парка; на западной окраине его стояла артиллерия казаков.
Налево виднелись постройки станции Александровской, направо деревня Большое Кузьмино всплывала желтым пятном на мокром зеленом поле.
